Лишний в его игре - Филипенко Алена Игоревна
Нонна требовала от Ромы отчетов. Ей всегда было мало издевательств, она никогда не была довольна. Тогда Рома врал, дополнял рассказ тем, чего на самом деле не было. Но мама чувствовала, когда он лжет, — может, по Ромину бегающему взгляду и суетливым рукам, а может, я выглядел недостаточно сломленным. Нонна снова прибегала к наказаниям. Рома понял, что лгать нельзя. Нужно делать так, как хочет мама.
Скоро Роме больше не требовалось угроз, он и так все выполнял. Именно тогда у мамы вошло в привычку давать мне «лекарство» из бытовой химии. Они с Ромой вливали его в меня через воронку. Иногда у меня получалось выблевать хотя бы часть этой отравы, пока организм не успел ее переработать. Я брал зубную щетку, засовывал в рот, давил на корень языка. Не с первого раза, но получалось. После этого я чувствовал триумф. Мне будто удавалось выиграть у мамы в карточную игру, когда у нее на руках были все козыри.
Мои чувства куда-то ушли, скрылись глубоко-глубоко. Я старался не думать о том, что со мной делают, жил только будущим, это спасало. Но я знал: если только я дам себе волю… Эти чувства, сильные и болезненные, снова выйдут на поверхность.
Что-то изменилось, когда я нашел работу и стал приносить деньги в семью. То ли мама поняла, что калечить свою дойную корову неправильно, то ли ее старые обиды на отца стали все же проходить, но наказания случались все реже и реже. А особо жестокие, вроде «лекарства», прекратились.
Я ничего не знал о том, что Нонна дрессировала Рому, как бойцового пса, и что именно она сделала его жестоким. Я слушаю брата и неотрывно смотрю на него. Рассказывать ему больно, слова даются тяжело. В глазах — вина. Я не узнаю́ его.
Рома до смерти папы и после — это для меня два разных человека, и первого я только смутно припоминаю. Привык к тому, что на месте моего любящего брата оказалось чудовище. Но сейчас… Он снова стал кем-то другим.
И как теперь к нему относиться? Я никогда не смогу полюбить его заново, как любил когда-то. Пока я даже не готов его простить.
До суда я живу у Нонны. Забирать меня раньше не имеют права, хотя и сотрудники опеки, и Катерина Николаевна очень бы хотели сделать это раньше.
Нонна и Юра больше меня не трогают: боятся. Нонна даже разрешила мне вернуться на учебу. Но психологические издевательства не кончаются. Нонна постоянно изводит меня. Повторяет, что у меня не выйдет уйти, я привязан к ней, я обречен. Суд она выиграет, и тогда я отплачу ей за все: за каждый седой волос, за каждый потраченный на адвокатов рубль, за все ее нервы и время. Она говорит это тихо и зловеще, приблизившись ко мне почти вплотную, будто боится скрытых камер и жучков. Но ничего такого в квартире нет.
Каждый раз, когда я слышу это, все внутренности скручивает в узел от страха. Я понимаю: если мы проиграем суд, к Нонне я не вернусь.
Я лучше умру.
* * *
Мы выходим из здания суда. Я ступаю так, словно я легче воздуха. Меня переполняют энергия и радость. Воздух невероятно свежий, чувствую себя опьяненным — как там, на острове, с Яром. Но между тем каждый шаг я делаю очень осторожно: будто иду по стеклянной крыше, которая в любую секунду может подо мной обрушиться.
Сегодня суд лишил Нонну родительских прав. И сделал Катерину моей попечительницей. Впереди еще один суд — он уже вынесет решение о моем усыновлении.
Не верится, что все кончилось. Я жду, что из двери в любую секунду выйдет либо судья, либо адвокат Нонны, либо еще кто-нибудь. Скажут: «Это была ошибка. Вскрылись новые подробности, решение аннулируется, просьба всем вернуться в зал суда». Так что я настороже: жду худшего. Я парю в воздухе, но все еще прикован цепью к гире.
Катерина и Яр идут рядом. Катерина чувствует мое настроение. Мягко обнимает, тепло говорит:
— Ну чего ты? Теперь все хорошо, все осталось в прошлом, Дань. Я обещаю.
И я знаю: ей можно верить.
— Даня! — слышу я за спиной.
Этот голос будто пригвождает меня к земле, чувство невесомости исчезает. Я в страхе оборачиваюсь и вижу Рому. Он топчется у входа, вид у него растерянный.
Что мне делать? Вопросительно смотрю на Катерину.
— Поговори с ним, — советует она. — А мы подождем тебя в машине.
Видимо, на моем лице отражается паника, потому что она добавляет:
— Все хорошо. Мы рядом. Будем наблюдать за тобой каждую секунду.
Я подхожу к Роме. Он кивает на лавочку неподалеку:
— Давай отойдем.
Лавочка в кустах под кленом, скрыта от чужих глаз. Мы проходим к ней по опавшим листьям. Они шуршат мне: «Уходи. Не слушай его. Не ведись».
Меня немного беспокоит то, что Катерина с Яром не могут меня тут увидеть. С другой стороны… Нонна тоже тут меня не заметит. А именно Нонну, а не Рому я сейчас боюсь. Вдруг она захочет мстить? Она просто безумна. Я думаю, что сейчас она и убить меня может.
Рома достает пачку сигарет, закуривает. Смотрит перед собой, а я упрямо смотрю на него. Мне хочется, чтобы он взглянул мне в глаза. Он чувствует, что я сверлю его взглядом, но не поворачивается. Он… боится?
— Я знаю, что́ ты сейчас думаешь, что́ чувствуешь ко мне… — начинает он.
Я холодно обрываю:
— Откуда? Ты никогда не был на моем месте и не знаешь, каково это.
Он кивает:
— Ты прав. Но я много думал и в мыслях пытался представить, что я — это ты.
Он выдыхает дым. Я сковыриваю с поверхности лавочки облупившуюся голубую краску. Кладу тонкие пластинки в одну кучку.
— Когда я переехал от мамки и стал жить один, с меня спал морок. Не знаю как, но ощущение, что рядом с ней я все равно что находился под гипнозом…
— Ты сейчас пытаешься сбросить с себя ответственность, — снова обрываю я. — Я не хочу слушать твои дерьмовые оправдания. И про то, что она тебя заставляла издеваться надо мной, я уже слышал в суде. Можешь не повторяться.
Он понуривается. Я вижу: ему стыдно.
— Дань, пожалуйста. Дай я скажу, — просит он. — Ты не представляешь, чего мне сейчас стоит разложить в голове весь этот хаос мыслей, и еще превратить их в слова.
Хмыкаю про себя. Да уж, Рома никогда не блистал красноречием. Ему тоже не хватало моста, соединяющего станции «Мысли» и «Слова».
— Знаешь, все эти годы я сидел в ловушке, — говорит он тихо. — В плену собственного разума. Шатался по бесконечному лабиринту, из которого никак не мог выбраться. Я искал двери, но всегда натыкался на стены.
Слова Ромы завораживают. Я действительно не узнаю родного брата: все, что он сейчас говорит, так на него не похоже.
— Но я искал этот чертов выход, правда искал. Оставлял за собой гребаные хлебные крошки, чтобы знать, где я уже проходил. Чтобы хоть как-то ориентироваться в этом лабиринте. Но мама… — Он делает паузу и мотает головой. — Она уничтожала все крошки. Она путала меня. Она будто перестраивала этот лабиринт на ходу. Я знал, что проиграл, и сдался. Однажды я просто перестал искать. Да, я не должен был, но так вышло. Я позволил ей победить. Настоящий я застрял в этом лабиринте. И выход он смог найти, только когда я оказался далеко от мамы. Я многого не помню, в воспоминаниях совсем не осталось деталей…
Я взрываюсь:
— Не осталось деталей? Может, тебе напомнить? Спрашивай, не стесняйся! Что насчет одного теплого солнечного денька в мае 2001 года, когда ты и твои дружки поймали меня на улице и заставили вылизывать колеса своих велосипедов, потому что они слишком грязные? Или, может, напомнить тебе об одном июльском дне, когда вы использовали меня как живой трамплин для прыжков?
Я злобно сверлю глазами Рому. Он сжимается, избегает моего взгляда, понуро смотрит на золотое море листьев перед собой.
— А как насчет сентября девяносто девятого, когда вы с Нонной раздели меня и заперли в тесном сарае с осиным гнездом? — продолжаю давить. — Какие именно подробности тебя интересуют? Я охотно расскажу тебе все, чтобы освежить твою память. Спрашивай, не стесняйся!
Сигарета в его руке медленно тлеет, кажется, он забыл про нее. Скоро она его обожжет: жду этого момента со злорадным предвкушением.
