Джон Гарднер - Осенний свет
– Я что, Джеймс, я ведь как слыхал, так и повторяю, – заскрипел он. – Вроде бы твоя сестра-старушка приболела?
– Вести на крыльях летают, – отозвался старый Джеймс, вытянул руку с полным стаканом, словно приветствуя сидящего напротив Сэма Фроста, и выпил.
– Уличил, Джеймс, уличил, – с веселым добродушным смешком признался Сэм Фрост, и старику ничего не оставалось, как тут же на месте простить приятеля. – Что ж, оно так, пожалуй, и было, хозяюшка моя ненароком услыхала кое-что по телефону, ну, а я, пожалуй, мог и разболтать.
– Бывает... – Джеймс обвел глазами помещение. Приезжие ели отбивные на косточке. За следующим столиком сидели трое местных парней, поглядывали на приезжих и улыбались. Старику были хорошо знакомы лица парней, он мог бы, наверно, если понадобится, вспомнить и имена. Один толстяк, темноволосый, давно не стриженный. Этот к исходу вечера непременно упьется, хотя пьет он всегда одно только пиво. Он без конца попадает в каталажку, то за одно, то за другое – за пение главным образом или за то, что лезет отсыпаться в чужие машины. Этот безвредный, как девушка. Другой, с ним рядом, – долговязый, лицо рябое, телефонным мастером работает. А третий с ними – это мальчишка Грэхемов, плечистый, белокурый. Маленьким пробрался один раз с дружками в запертую конюшню, и искалечили они старую слепую лошадь. Едва не угодили за это дело в исправительное заведение. Вредное семя этот Грэхем. Вон как смотрит. Про таких раньше говорили, что веревка по ним плачет.
Джеймс опять отпил глоток. Мимо прошла Эмили, и Генри Стампчерч поднял один палец в знак того, что заказывает всем еще по одной. Она кивнула и побежала дальше.
– Эдак подумаешь, к чему только мир идет, – сказал Билл Партридж и прикусил мундштук трубки кривыми коричневыми зубами.
– Она уже вышла из комнаты? – с улыбкой спросил Сэм и в ответ на Джеймсов недоуменный взгляд пояснил: – Сестрица твоя.
Теперь Джеймс понял.
– Нет еще, – ответил он. – Она вроде как бастует, можно сказать. – И пососал свои вставные зубы.
Билл Партридж так к нему и подался:
– Ну да?
Старик кивнул и опять поднял стакан.
Билл Партридж чиркнул спичкой и поднес огонь к трубке. Язычок пламени отразился у него в глазах.
– Никто бы тебя не осудил, если бы ты вышвырнул ее прочь из дому, – проговорил он. – Это как старый Джуда Шербрук в тот раз, когда его жена вздумала крутить с органистом. Взял да и запер от нее двери, оставил нагишом на морозе. – Билл осклабился. – Вот бы поглядеть!
– Или еще другой был случай, когда он застал ее в курятнике с художником, – сказал Сэм Фрост и засмеялся. И все остальные засмеялись тоже. Только Джеймс Пейдж сидел молча. А они трое процитировали в один голос: «И это у тебя называется искусством, женщина?» Про старого Джуду Шербрука и его юную жену ходили сотни всяких анекдотов. Была ли в них хоть малая доля правды, бог весть. Кто только их не рассказывал, иногда даже женщины, имеющие вполне определенную дурную славу, вроде этих Би и Лори, которые сидели у стойки полупьяные и пустоглазые, как всехсвятские чучела. В некоторых анекдотах голая молодая жена – иначе как нагишом она вообще нигде не упоминается – выступала своего рода героиней изворотливости: то она ускользает из-под мужнего орлиного ока в объятия конюха, который якобы учит ее верховой езде, то изменяет ему с целым струнным квартетом, пока старик думает, что она упражняется на фортепьянах. В других историях симпатии на стороне богатого старика: он заставляет ее провести целую ночь с голым пастором на колокольне конгрегационалистской церкви, это в январскую-то стужу, – и поделом им; или он устраивает так, что она нагишом в товарном вагоне приезжает в Ратленд из Северного Беннингтона, где она предавалась блуду. Взять Джеймса Пейджа, так он всем этим россказням нисколько не верил и решительно не одобрял, когда люди их друг другу передавали. Но сейчас, словно они были истинной правдой, он до глубины души разделял негодование старого Джуды.
– Значит, Салли бастует, – сказал Билл Партридж и выпустил дым изо рта. – Что эта женщина о себе воображает, хотел бы я знать?
Стампчерч наклонил голову в ожидании ответа. Генри – он, конечно, глуповат, сроду так – примесь валлийской крови. Но сердце у него большое, как вся округа за окном, и если уж он что понял, то всегда рассудит по справедливости, что твой судья. Джеймс Пейдж вдруг осознал, что хотел бы услышать мнение Стампчерча.
– Ну, по-Саллиному выходит, – стал объяснять он, – что в этом деле есть две стороны. Она считает, раз я пустил ее жить к себе в дом, то она имеет право жить, как ей вздумается.
– Неправильно, – сказал Генри.
– Уж не знаю, – проговорил Джеймс.
Он опустил глаза, подлил себе еще пива. Ему пришло в голову, что пиво хорошо от запоров, и он обернулся, глазами ища в наполненном зале Эмили, но ее не было видно. Неважно, вспомнил он, Генри ведь уже заказал пива на всех. А вино, может, и того лучше? Он задумчиво продолжал:
– Нельзя сказать, чтобы Салли сама была виновата в собственной бедности. И теперь, когда живет со мной, она вообще-то свою работу выполняет. Может, мне бы погибче надо быть, не знаю. Заварилось все с телевизора. Если бы не тот случай... – Он посмотрел на Генри.
– Слышали мы, – ввернул Сэм Фрост и так хмыкнул, что прямо чуть не подпрыгнул.
Джеймс сказал сурово, как проповедник:
– Я этот телевизор, чтоб ему пусто было, на дух не переношу.
– И правильно делаешь, – уже без смеха отозвался Сэм Фрост.
– Но может, если б я уступил немного, она бы тоже мне могла уступить. – Он пожевал губами. В его памяти опять прозвучали слова жены: «Ах, Джеймс, Джеймс». Как она при этом выглядела, когда так говорила, он представить себе сейчас не мог. Среди всего этого смеха и говора он даже и голос не уверен был, что вспоминает правильно. Он помнил сани для перевозки камней, сколоченные его дедом, когда ему, Джеймсу, было четыре года; помнил каждый проблеск, каждый язычок белого пламени, и как небо возвышалось, синее и спокойное, когда горела силосная башня, а ему было девять лет; помнил каждую половицу и бочку, каждый кирпич их домашней сахароварни, когда ему было десять, а вот лицо жены от его памяти ускользало.
– Женщинам доверять нельзя, – многозначительно произнес Билл Партридж.
– Особливо твоей сестрице, – добавил Сэм Фрост и подмигнул.
– Вы о чем это? – не понял Джеймс.
Подошла Эмили, принесла всем по бутылке. И спросила, сгребая со стола монеты:
– Еще, может, какие будут заказы?
Джеймс, с запинкой, сказал:
– Почем станет бутылка вина?
Она недоуменно вытаращила глаза:
– Вам карту вин принести?
– Карта мне не нужна, я хочу знать цену.
– Есть три доллара бутылка, если желаете, – ответила Эмили. – «Тейлор». Вам красного?
– Беру, – сказал он чуть ли не сердито, потрясенный дороговизной. – Красного. – Он обвел взглядом остальных: – Кто-нибудь хочет стаканчик?
Они заулыбались смущенно, пожали плечами, покачали головами. Как говорящие лошади, которых он видел один раз в детстве во время каких-то выборов. Ему только теперь пришло в голову усомниться, что лошади были действительно говорящие. Ясно, нет, подумал он и теперь, спустя шестьдесят лет, ощутил себя одураченным.
– Тогда мне одному, – распорядился он. Эмили отошла, и он вполголоса объяснил, пригнувшись над столом: – Запор у меня. – И строго посмотрел перед собой.
По ногам у него потянул сквозняк и завихрился вокруг – кто-то вошел или вышел. Джеймс оглянулся на дверь. На пороге стояли две студентки. Здешние, беннингтонские, – их всегда за версту угадаешь. Обычно они держатся в тени Антониевой горы: проводят время в «Деревенском трактире» и крутят романы с монтерами. Девушки стояли и хлопали глазами, привыкали к полутьме, одна пухленькая, в сером пальто с шарфом и в темно-зеленом берете, веки тяжелые, толстые губы – еврейка; другая высокая, хорошенькая, только какая-то полая, будто пустой ящик. Стоит, что твоя красотка с журнальной обложки или с рекламы готового платья, одну ножку выставила, стройную, как у лани, руки в карманах длинного коричневого кожаного жакета. Джеймс с усилием отвел глаза, пожевал губами, пососал свои вставные зубы.
– Ну и ну, – сказал Сэм Фрост и подмигнул.
Тут одна из девушек у него за спиной что-то сказала, гораздо ближе, чем можно было ожидать, и Джеймс опять немного повернул голову. Они подошли к столику, где сидели приезжие, и теперь здоровались. Высокая протягивала ручку седобородому, а чернявый их знакомил. «Я все ваши книги прочла», – говорила девушка. Бородач вскочил, едва не опрокинул стул, по-шутовски ухватил ее ручку обеими лапами. Все стали знакомиться. Тот, со смешными ушами, оказался тоже писателем. Тут подошла Эмили с вином и плеснула на донышко Джеймсу в стакан. Он знаком показал, чтобы наливала полный, и двинул к ней по столу три доллара и двадцать пять центов. Сэм Партридж что-то ворчал про «перемены к худшему», но Джеймс не слушал. Он прислушивался, навострив уши, точно пес, к разговору за столиком у приезжих и к голосам беннингтонских студенток, вычленяя их из общего шума.
