Алексей Макушинский - Макс
— Вот в том-то и дело. Осуществление… задуманного и есть, может быть, в первую очередь… жизнь. Все прочее в известном смысле лишь средство для… осуществленья задуманного. Вы не нуждаетесь в моих советах, я знаю. И все же… как только вы найдете подходящую для себя деятельность…
— Это ничего не решит, — сказал Макс. — Это был бы лишь еще один способ бегства от… нерешенностей. Простите меня. Мне не надо было… вообще…
— Отчего же? Иногда бывает очень полезно все… кому-нибудь… рассказать. Пойдемте, уже совсем поздно.
— Да, пойдемте, пойдемте скорее…
— Я должен только убрать со стола.
Макс помог ему убрать со стола; в кухне, оказавшейся рядом с прихожей, стоял снова тот же, грустный, тягостный запах.
— Не боитесь идти через лес? — спросил его Сергей Сергеевич (надевая пальто…).
— Нет, — сказал Макс (из пустоты в пустоту; не попадая в рукав…).
— У меня есть, кстати, фонарь…
И этот фонарь осветил на мгновенье террасу, ступеньки, снег на перилах, птичьи следы на снегу; и потом Сергей Сергеевич передал его Максу, запер, на ключ, дверь; и Макс, прежде чем отдать его Сергею Сергеевичу, провел им, повернувшись к саду, слева направо, справа налево; и в последний раз, на прощание, увидел, разумеется, ту, прекраснейшую из сосен, кусок ствола и часть ветки… и они пошли к воротам, открыли их, закрыли их за собою; и шли очень быстро, Сергей Сергеевич впереди, с фонарем, Макс, едва поспевая за ним; и быстро, очень быстро прошли через поле; и так же быстро пошли через лес; и мелькали, и снова терялись деревья, куски веток, части стволов; и где-то там, впереди, бежал по тропинке свет фонаря, но прямо перед ним, Максом, было темно, еще темнее, быть может, чем среди деревьев, вокруг; и он ступал в темноту, в пустоту, и проваливался, разумеется, в снег… и лишь когда они оказались на той… да, на той, нашей улице, Сергей Сергеевич, погасив и спрятав фонарь, чуть-чуть, но все-таки замедлил, быть может, шаги.
— А кстати, Макс, вы ведь здесь жили когда-то… в этом поселке… или я что-то путаю?..
— Да, жил… нет, не путаете.
— Где именно? На какой улице?
— Вот здесь, вот на этой… Вон в том доме, за вот этими ветками…
Зима, как сказано, это самое глубокое время года; все прочие времена поверхностны рядом с ней.
И совсем замедлив шаги, почти остановившись под (другим, уличным, разумеется…) фонарем (тусклый свет его лежал на снегу…) Сергей Сергеевич, посмотрев вдруг на Макса:
— Мне кажется, я вас помню, — сказал он.
— Простите? — сказал Макс.
— Нет, я, конечно, помню вас… год назад, два года назад. Но мне кажется, я помню вас… тогда, когда-то, давно. Я видел вас… конечно, я видел вас. Когда-то, лет десять назад… или восемь. Я шел к станции… вот как сейчас мы идем… летом, вечером… не помню уже когда. Но… какой-то мальчик, на велосипеде… навстречу мне… и свернул вдруг вот в эту калитку… и она захлопнулась за ним… скрип пружины… Да, я помню вас… да, конечно.
— Не может быть, — сказал Макс. — Нет… не может быть, — сказал Макс.
И все вспомнил; все тут же, разумеется, вспомнил.
Было тихо и было темно; горели, как некогда, редкие тусклые фонари; желтоватый отсвет их лежал на снегу; тени домов, очертанья деревьев, притянутые на мгновение светом, исчезали, терялись; лаяла, вдалеке, собака; умолкала, вновь принималась лаять; у края облака, едва различимого, светилась, быть может, одна, одна-единственная, синяя, большая звезда… И все это словно входило в него, Макса, вплывало в него, в пустоту, непонятно откуда… и все вспомнив, все, как сказано, вспомнив, шел он, вместе с Сергеем Сергеевичем, отставая от него на полшага: и уже как будто не к станции, но: куда-то, куда-то, куда-то…
И так же, из пустоты, появился, в пустоту въехал поезд.
И сидя в поезде, напротив Сергея Сергеевича, и глядя, конечно, в окно (с отражениями их лиц…) — Макс, под стук колес, закрывая, вновь открывая, вновь, может быть, закрывая глаза, — откидываясь на сиденье и снова глядя в окно, — борясь или уже не борясь, может быть, с подступавшей к нему, в тепле и вагоне, дремотой, отдаваясь усталости, как будто… да, как будто все еще шел там, по тем улицам, все дальше и дальше, налево, направо, налево… и все было так же, конечно; так же, тот же, скрипел под ногами снег; так же, у края облака, светилась, та же, звезда; собака лаяла вдалеке; и умолкала, и вновь принималась лаять; и хлопала дверь в тамбур; и стучали колеса; и мгновенный росчерк рассыпающихся огней проплывал, скрывался за лесом; и кто-то ехал ему навстречу, на велосипеде, когда-то; и три мальчика, бросив ранцы, играли, снова, в снежки; и сжатая сугробами улица заканчивалась где-то рядом, в двух шагах, за углом; и под стук колес, за углом, Сергей Сергеевич, пошевелив пальцами, сказал ему… что же?
— Знаете, Макс, — сказал ему Сергей Сергеевич (пошевелив пальцами…) — вам все-таки надо бы чем-то заняться. В конце концов…
— Да, но чем? — сказал Макс.
— В конце концов, это бездействие даже опасно. Чем? Все равно. Я, со своей стороны, могу предложить вам лишь какую-нибудь работу в театре.
— В театре? — сказал Макс. — Что же я могу делать в театре?
— Вы можете заниматься в студии. Вы же хотели этого.
— Хотел, — сказал Макс.
— Кроме того… вы помните Володю, моего помощника? У него слишком много обязанностей, он не справляется с ними. Вы могли бы быть… чем-то вроде моего… второго помощника. Подумайте, я говорю серьезно.
— Я подумаю, — сказал Макс. — Я не знаю. Сейчас…
Нет, нет, сейчас ни о чем подобном не могло быть, конечно, и речи. Но странное, думал он, странное, странное предложение; и так сразу… так сразу все изменилось; и закрывая, вновь закрывая глаза, по-прежнему видел он те улицы, дачные, фонари и сугробы… и затем вдруг, за углом и за поворотом: театр… и вспоминал ту осень, наверное, когда он впервые в нем оказался, и прошлую какую-нибудь весну, и Марию Львовну, и Перова, и Лизу, и занятия в студии, и спектакли, и репетиции… и свое собственное влечение ко всему этому, ко всей этой жизни, почти им забытое… и разве не хотелось ему, Максу, ответить просто-напросто: да, я согласен? Нет, вот этого ему не хотелось; и если чего-то хотелось ему, то, конечно же, только туда, домой, на те улицы. Он и шел по ним, наконец, снова шел по ним, все дальше и дальше, ни о чем не думая, почти засыпая.
На вокзале же оказалась толпа, растоптанный снег; быстро-быстро дошли они до метро; Сергей Сергеевич, пожав ему руку, скрылся, вместе с толпою, устремлявшейся в освещенный провал; Макс, оставшись один, посмотрел, конечно, вокруг и, не зная что делать, пошел все-таки домой, не домой, к своему, уже выраставшему за другими домами, над крышами, неописуемому, еще раз, жилищу.
37
Все тихо вокруг. Вот это дерево, с его парящей в воздухе кроной: то дерево, на которое он, Макс, смотрел когда-то, утром и вечером, из окна своей, как и оно, дерево, повисшей над землею мансарды: когда это было? Давным-давно, много позже: есть, как сказано, разные, совсем разные времена, и времена эти не просто переходят друг в друга, но (разделенные самой своей природой, своей окраской, звучанием…) так странно меняются местами, что более раннее оказывается вдруг ближе к нам, чем более позднее, позднейшее же, удивительным образом, отступает от нас самих: в бесконечную, никаким временем не измеримую даль…
Все тихо вокруг. Да, вот оно, это дерево; и вот: оно уже начинает понемногу желтеть; и первые желтые листья уже отделяются понемногу от его парящей по-прежнему кроны; и медленно, медленно опускаясь (так медленно, как будто им вообще не долететь никогда до земли…), кружатся в воздухе, ложатся на землю. И в этом медленном, но уже неуклонном падении листьев уже слышится — да: снова слышится осень, ее приход, ее приближение, и словно шаги ее: по лесам и дорогам. Осень же — и я не знаю сам почему — осень, с ее затаившейся ясностью, печальной и праздничной тишиною, всякий раз, на мгновение, возвращает — обращает меня к моей собственной жизни: теперь и здесь, здесь и теперь, на берегу моря, на краю, соответственно, мира. Она приходит, проходит, смахивая, как капли дождя с деревьев, стряхивая, как листья и вместе с листьями, остатки лета, собирая в ладонях, унося их с собою: приходит, проходит, по пути раздвигая предметы, раскрывая пространство, протяжным отзвуком наполняя округу… а я живу по-прежнему здесь, здесь и теперь, в этой маленькой, за дюной притаившейся деревушке; и каждое утро, занимая свою позицию, всматриваюсь — отсюда — в те, какие-то, далекие и очень далекие времена — с их холодными и теплыми зимами, сугробами, домами и улицами, отчаянием, надеждами, бессонными ночами, внезапными встречами… — времена, однако, которые, сдвинувшись и снявшись со своих мест, подошли вдруг так странно близко ко мне (теперь и здесь, поворачивая обратно…) — что я уже с трудом различаю за ними то дождливое, позднее, на смену им пришедшее лето, когда он, Макс (истинный герой моей истории: если это история…) изменив — или, может быть, вновь найдя уже данное, уже заданное ему направление, впервые приехал сюда, в эту маленькую, еще и еще раз, за дюной притаившуюся деревушку, я же, последовав за ним и еще сам не зная, конечно, не подозревая и не догадываясь, чем станет для меня эта деревушка, никому из нас дотоле неведомая, обнаружил его, Макса, в кресле, с брошенной на пол книгой, внимательно и отрешенно глядящим на расплывавшееся в тумане и в тумане уплывавшее дерево…
