Алексей Макушинский - Макс
— Ну вот… и пройти еще раз по той, нашей улице… и сесть в поезд, и возвратиться в Москву… в неописуемое… в отчаяние…
Ботинки его промокли; озноб бил его; он был, наконец, голоден. Он почти ничего не ел со вчерашнего вечера.
Но (думаю я теперь…) — но как если бы одна граница заставила его вспомнить другую, — и как если бы (раз уж он приехал сюда…) он должен был обойти его весь, целиком, этот замкнутый в себе мир (лес, поселок и станция…) — или просто-напросто повинуясь, быть может, отдавшись, быть может, тому беспокойству, которое и водило его по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, ощущению бездомности, не в силах остановиться: как бы то ни было, вновь дойдя до того места, где он вышел, только что (ему казалось уже давным-давно…) из лесу, он снова свернул в него (в лес…) и очень быстро (уже начинало темнеть…) пошел по одной из — столь когда-то знакомых, петлявших, и разбегавшихся, в разные стороны друг от друга убегавших тропинок. Где-то слева, мелькнув за деревьями, осталась поляна (ворота, следы и скамейки…); был тот час, то мгновение суток, когда все замирает: как будто в ожидании чего-то, — и все очертания, все контуры делаются вдруг странно четкими, синеют, чернеют, — и смутные тени появляются на снегу, — и сам снег отсвечивает каким-то, тревожным, тающим, исчезающим светом…
Зимою, как сказано, — зимою сумерки подступают издалека и наступают внезапно; самый воздух делается понемногу прозрачнее, тоньше — и как будто ускользая от себя самого, вдруг, всякий раз неожиданно, оборачивается уже давным-давно таившейся за ним темнотою…
Вот в такой-то (думаю я теперь…) — вот в такой-то час, в такое мгновение, — и в этом же самом лесу, — он, Макс, впоследствии, остановился, закурил сигарету, и (с чего я и начал…) сказал мне, что — во всяком случае он, Макс, поворачивает — да, поворачивает обратно. Он ничего не знал об этом, конечно же; и свернув на ту тропинку, по которой мы шли с ним впоследствии, — и значит, на ту же, по которой мы шли с ним два года назад, — прошел мимо этого места, как и два года назад, не остановившись, даже не закурив; и значит, лишь я один, теперь и по-прежнему, вижу этот маленький, незаметный (легкий изгиб тропинки…), направленный в будущее, возвращающий в прошлое, важнейший для меня указатель…
А между тем (думаю я…) до всего этого, до этого — я поворачиваю обратно, оставался лишь один какой-нибудь год; и та зима, с которой я начал (до которой мне еще нужно добраться…), была, значит, следующей (в это трудно поверить, но это так…) — была следующей, значит, зимою.
Он ничего не знал о ней; он не думал о будущем; он шел, все дальше и дальше, все быстрей и быстрее, проваливаясь, наверное, в снег и уже почти не сопротивляясь, наверное, тому, почти невыносимому беспокойству, которое мне так трудно представить себе теперь, которое (думаю я…) и водило его, быть может, по поселку и по лесу, по улицам и тропинкам, от одной границы к другой. И он уже видел ее, эту другую границу, это (за отпрянувшими, как некогда, соснами…) поле; сливаясь с сумерками, с синевою, словно мерцавшей над ним, казалось оно огромным, бескрайним, необозримым; ветер кружил по нему, подбрасывая, закручивая мгновенные всполохи снега. И после углубленной неподвижности леса здесь было холодно, пусто; и — и что, собственно? Пойти назад, и сесть в поезд, и — и он уже шел, через поле, по узкой, то и дело заметаемой снегом тропинке; и уже, от снега и сумерек, отделялись дома, крыши, заборы; и он уже видел ее, ту, прекраснейшую из сосен, с ее, очень длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой; и (думаю я теперь…) — и как же он был удивлен, и даже испуган, наверное, — или, может быть, даже не успел удивиться, — и даже не сразу понял, быть может, что он, собственно, видит: увидев, следовательно, в окнах крайнего дома: печальный и тихий, тихими, тусклыми пятнами на снегу и в сумерках медливший свет…
Он устал и был голоден; ботинки его промокли; озноб бил его; минут пять, может быть, стоял он возле ворот (они не были заперты, он приоткрыл их…), не зная, что ему делать, и не пойти ли назад, не сесть ли, действительно, в поезд… и потом пошел все-таки к дому, к сосне, очень медленно, по твердой, отчетливо проступавшей под снегом дорожке; и были, как некогда, мелкие веточки на снегу, сосновые иглы; и пахло хвоей, смолою; и дом казался огромным, почерневшим от времени; и та, прекраснейшая из сосен, с ее нежным красноватым стволом и длинной, из общей игры ветвей выбивавшейся веткой, то появлялась, то снова, за другими соснами, исчезала; и синел, и таял, в сумерках, снег; и свет мелькал за деревьями; и потом вдруг погас; и кто-то, смутной тенью, оказался вдруг на террасе; и смотрел на него, Макса, по-видимому не узнавая его, удивляясь.
— Это я, — сказал Макс.
— Кто — я?
— Макс.
— Ах, конечно, конечно, — заговорил — Сергей Сергеевич (спускаясь к нему по ступенькам…). — Вот приятная неожиданность…
И по-прежнему с удивлением глядя на Макса, или так Максу казалось, Сергей Сергеевич сообщил ему, что, вообще-то, он, Сергей Сергеевич, собрался уже ехать в Москву, но что, с другой стороны…
— Я тоже еду в Москву, — сказал Макс.
В таком случае, они могли бы поехать вместе… на ближайшей или на следующей, например, электричке.
— У вас какой-то… замерзший вид… Давайте… выпьем чаю, потом поедем.
— О… да, — сказал Макс. — Спасибо, да, с удовольствием…
— Ну что ж, заходите…
В прихожей было темно, и пахло… да, пахло, разумеется, так же, как и пахнет обыкновенно в старых, почти нежилых домах: пылью, крошащимся деревом… и это был, на сей раз, такой грустный, тяжелый и тягостный запах, и такое, с новой силой, отчаяние вдруг почему-то охватило его, то есть Макса, что он, Макс, хотя и попытался, быть может, что-то сказать и как-то объяснить Сергею Сергеевичу если не цель, цели не было, то по крайней мере обстоятельства своего появления, ничего, в конце концов, сказать не сумел, сбился и спутался, снял пальто и не зная, что делать с ним, помедлив, положил его на какой-то, в темноте подвернувшийся стул.
— Наверх, — говорил Сергей Сергеевич. — Очень рад, в самом деле. Поднимайтесь, поднимайтесь наверх.
И образуя одно целое с этим запахом, тяжелым и грустным, скрип лестницы отзывался в нем, Максе, с каждой ступенькой как будто нараставшим ощущением безнадежности. Он сам не знал, разумеется, зачем он сюда пришел.
Наверху же, удивительным образом, все это кончилось; наверху оказалась большая и, хотя снаружи уже сгустились, уже надвинулись сумерки, все еще довольно светлая комната, с круглым, посредине, столом и круглой лампой, спускавшейся к столу с потолка. И он снова видел ее — в окне, ту, прекраснейшую из сосен; ветку, тянувшуюся к самому дому; и ему казалось, он слышит запах: хвои, смолы; и, во всяком случае, пахло здесь совершенно иначе: то ли, может быть, дымом, непонятно откуда, то ли, действительно, хвоей, смолою.
Он сел так, чтобы видеть ее, прекраснейшую из сосен, и дальше, за нею: синь сумерек, поле и снег…
— У вас замерзший вид… и уставший, — говорил Сергей Сергеевич (садясь напротив и всматриваясь, должно быть, в его, Максово, освещенное последними остатками света лицо…). — У вас, простите, странный какой-то вид…
— Я очень голоден, — сказал Макс.
— Вот те раз… Подождите, я приготовлю, действительно, чай. Зажечь вам свет?
— Нет, спасибо.
И он остался один, Макс; он видел, в окне: синь сумерек, сосну, ветку и снег; и хотя в комнате еще не совсем, должно быть, стемнело, сумерки уже наполняли ее; предметы дрожали, очертанья их расплывались; и где-то, по углам, у него за спиною, уже сгущалась, наверное, ночь. Он сам не знал, как сказано, зачем он сюда пришел; и неужели (так думал он, может быть…) — и неужели вот сейчас, когда Сергей Сергеевич возвратится, ему придется говорить с ним… о чем же?
— Вы пьете крепкий чай? — (голос; снизу…).
— Да, крепкий, — ответил он: и так тихо, что Сергей Сергеевич ничего, должно быть, не услышал в ответ.
А впрочем… какая разница? Да, крепкий… Все равно, все безразлично.
— Вот, пожалуйста, — сказал Сергей Сергеевич, вновь появляясь в комнате. — Значит, крепкий? Отлично. И вот, пожалуйста, хлеб, сыр… Не стесняйтесь, прошу вас.
И разумеется, когда он, Сергей Сергеевич, зажег, наконец, свет, все изменилось; и там, где только что была ветка, сосна, осталась лишь тень сосны и тень ветки, смутная тень; и призрак лампы; и две чашки на круглом столе; и его, Максово, отчаянное лицо; и еще некое, к нему, Максу, спиной повернутое отражение…
Сергей Сергеевич был, как сказано, высок, худощав; он говорил медленно, растягивая слова; руки складывая на груди; шевеля пальцами…
— Ну вот: теперь лучше? В таком случае: рассказывайте…
— О чем?
— Как о чем? О себе. Что вы делаете и куда вы снова пропали?..
Пропал… вот именно.
— Нет, нет, лучше вы расскажите.
