Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Ванкельман
строительный советник в отставке
V
Сейчас осень тысяча девятьсот сорок седьмого, стало быть, живет он здесь почти три года. Шляпа и палка висят на крюке, значит, советник дома. Да и времени-то всего семь утра.
Шляпа и палка характеризуют своего владельца лучше всякой таблички. Ибо они — приметы той ушедшей в прошлое Германии бисмарковского закала, которая последний раз проявила себя во времена «Гарцбургского фронта»[41], когда националист Гугенберг и Зельдте из «Стального шлема» пробовали показать свой характер нацистам. В последующие двенадцать лет шляпы и палки такого фасона можно было видеть все реже, их предпочитали не носить; это выглядело, как если бы среди волнующегося моря знамен со свастикой вдруг поднялся черно-бело-красный флаг[42]. После поражения грубошерстные шляпы и дубовые палки с изогнутой ручкой стали опять встречаться чаще, но владельцы их были уже не ост-эльбские юнкеры или почтеннейшие бюргеры, да и сами вещи эти уже не были знаком подлинно немецкой сути — просто не нашлось других палок и шляп, вытащили, что оставалось, из шкафов и чуланов. Ничего в этом такого не было, обнищавшему народу приходилось использовать остатки своего имущества, превращая старое в новое; и что же тут было поделать, если старое слегка просвечивало — и в политике, и в экономике, и в культуре. И в названиях улиц.
Так вот, типично немецкая грубошерстная шляпа, что висит на дверях строительного советника в отставке Ванкельмана, была некогда серо-зеленой, лента на ней, теперь засаленная и обтрепанная, была целая и цвет имела коричневый, а пропотевшая, грязная полоска кожи внутри была светлой и чистой. Сзади, там, где сейчас из сплющенного жестяного кулька, изображавшего когда-то рог изобилия Фортуны, жалко торчат несколько петушиных перьев, напоминая о разрушительной работе времени, красовалась прежде настоящая кисть из волос серны. Бессильно и смиренно обвисли поля шляпы: уже не защитят они от солнца глаз охотника, когда он браво смотрит на зайца через прицел своего ружья; уже не обметут ими стол деревенской харчевни, когда после славной прогулки степенные истые бюргеры, опустив свои крепкие зады на садовые березовые стулья и широко вытянув ноги, зовут: «Эй, хозяин, Горацио!»
Места, где происходило такое, где можно было распить бутылочку, а там и официанточку ущипнуть, но где больше всего певали о немецкой отчизне, изображены на жестяных овальных бляшках, желтых и белых, которыми обита сверху донизу эта дорожная палка из лучшего немецкого скального дуба: Брокен 1114 метров, Шнеекоппе 1400 метров, Фельдберг 1200 метров, Кейльберг, Гейдельберг, Кёнигштуль, Нидервальдский памятник, Рудельсбург, Вестфальские ворота, Кифхойзер, Танненбергский памятник… И не беда, если несколько бляшек на палке стыдливо прикрыты в полутемной прихожей полями шляпы; они довольно новые и легко читаются, свидетельствуя, что при всей верности черно-бело-красным цветам палка эта не без удовольствия прошла какое-то расстояние и вслед за коричневым фюрером, потому что на одной памятной пластинке над вычеканенным рисунком башен написано: «Золотая Прага», а на другой, поверх лесистых хребтов: «В прекрасном Богемском лесу».
Дверь открывается, выходит женщина лет тридцати пяти, одета она бедно, и, несмотря на раннее утро, глаза у нее усталые. Свет, упав сквозь дверную щель на шляпу и палку, спугивает воспоминания, витающие над палкой, словно мухи над свежей липучкой, остается лишь старая, сплошь покрытая мерзкими мушиными трупами клейкая полоса. Что-то вспомнив, женщина опять открывает дверь и возвращается в комнату:
— Фридхен, не забудь принести молочную сыворотку! Я просто не знаю, что буду готовить сегодня вечером! Да зайди к Бринкманам: нам уже нужны овощи! И кожаные ботинки дома не носи, новых у нас нет. Другие мальчики тоже ходят в деревянных. И смотри, может, по дороге увидишь какие-нибудь дрова. Другие дети тоже приносят домой дрова!
Последние слова она произносит под аккомпанемент нарастающего ворчания, затем слышен ясный и чистый мальчишеский голос:
— Все я да я! Пусть разок дедушка сходит! Дрова! Что мне их, воровать? Ты же всегда говоришь…
Но дверь уже захлопнута, а голос мальчика в комнате перекрывается мужским.
— Всю ночь не спал, и утром поспать не дают, — говорит этот голос. — Ну-ка, марш в школу, чтобы я смог пойти на работу!
Тут уже мальчишеский голос перебивает мужской, да еще звучит громкий смех:
— Ты — на работу! Если бы не мама, мы бы все с голоду умерли!
Слышится скрип мебели, и в коридор прорывается через дверь голос, привыкший отдавать команды, — конечно же, это голос советника:
— Я запрещаю тебе этот неуважительный тон! Дети в моем доме пока еще должны вести себя прилично, учти это!
В ответ молчок, лишь раздраженно звякает посуда, и в звяканье этом можно уловить строптивость.
Затем дверь резко открывается, еще резче захлопывается и в коридоре появляется десятилетний мальчуган, бросает на пол что-то завернутое в кусок брезента, должно быть книги, с грохотом ставит рядом помятый, черный котелок, прислушивается к звукам, доносящимся из-за двери ванной; оттуда слышно, как шумит вода и булькает в чьем-то горле.
— Ну конечно! — вздыхает он и валится в плетеное кресло.
Но вот дверь ванной открывается и оттуда выходит фрау Бентин, одетая в поношенный, слегка выцветший купальный халат, голова по-турецки обмотана полотенцем. Бросает на мальчика яростный взгляд.
— Мог бы и подождать, — говорит она, — неужели трудно?
— Именно что трудно! — вскочив, нагло отвечает малый и тут же исчезает в ванной комнате. А фрау Бентин с выражением злости на лице скрывается за кухонной дверью. Опять утро испорчено.
Тем временем отворяется дверь одной из комнат, в коридор выходит молодой супруг, ожидающий ребенка, и направляется к ванной. Услышав, что там булькает вода, он отпускает ручку и вздыхает: «Каждое утро одно и то же, как сговорились!» В расстройстве он собирается уже уходить, но тут слышен шум водослива, дверь ванной открывается и вновь со стуком захлопывается.
— Доброе утро, господин Бергман, — жизнерадостно говорит Фридхельм и предупредительно распахивает опять дверь ванной.
— Доброе утро, Фридхельм, — отвечает господин Бергман и входит в ванную, но тут же он высовывается в коридор и говорит сердито: — В другой раз открывай хотя бы окно, как положено.
После чего вновь закрывает дверь, так что сомнительно, доходит ли до него ответ Фридхельма:
— Это не я, там старуха была!
После таковых слов малый хватает свои вещи и хлопает дверью прихожей. Так что теперь он не слышит, как резко распахивается кухонная дверь и в прихожей появляется фрау Бентин.
— Ах ты, сорванец проклятый, — гневно восклицает она, — ну какой же сброд приходится терпеть в собственной квартире!
Обычно она держит себя в руках и на людях старается выглядеть скорее ироничной, но этот, должно быть, слишком задел ее женскую честь, потому что она открывает даже дверь прихожей, чтобы крикнуть мальчишке еще что-то вдогонку. Увы, там уже отстонали и отскрипели ступени, замерли звуки, и только далеко внизу глухо хлопает входная дверь.
А в ванной все еще бурлит и шипит вода, когда открывается дверь еще одной комнаты и в коридоре появляется попрыгунья номер один, облаченная во фланелевую пижаму. Услышав булькающие звуки, она в комическом отчаянье опускает головку, что позволяет ей не видеть возмущенного лица фрау Бентин. Но не услышать ее слов она, конечно, не может.
— В своей комнате можете делать и позволять себе что угодно, фройляйн Герстинг, — говорит та. — Но коридор — помещение общего пользования, поэтому я бы на вашем месте хоть накинула на себя что-нибудь!
На что балерина, приподняв головку, ответствует:
— Ну, вы же не на моем месте, фрау Бентин. Когда я доживу до вашего возраста, я, конечно, буду что-нибудь на себя накидывать!
— Чего только не приходится терпеть в собственной квартире… — остается лишь возмущенно произнести фрау Бентин. Затем она вновь скрывается в кухне.
Танцовщица уже вернулась к себе, когда дверь ванной открывается, выпуская господина Бергмана, а вместе с ним звуки неторопливого клохтанья канализации, этого домашнего органа, слышного каждое утро по нескольку часов. Жильцы со временем что-то в нем, видно, отрегулировали, ибо поначалу в звуках этих было больше злости, досады, некоторых диссонансов. Попытка советника ввести здесь нечто вроде планового хозяйства, какое-то, что ли, расписание, с учетом потребностей и пожеланий каждого квартиранта, закончилась неудачей, так что пришлось снова вернуться к хозяйству индивидуальному. Но известная последовательность с недавних пор все же установилась, так что сейчас, собственно, очередь учительницы. Советник из своей комнаты прислушивается к звукам за дверью. День для него начался.
