Эм Вельк - Рассказы (сборник)
Так что спит он исключительно на небольшой софе в стиле бидермейер, она слишком коротка для взрослого мужчины, зато собственная. Советник сумел вынести ее из своей сгоревшей квартиры вместе с секретером и двумя стульями, вещи слегка обгорели, и все-таки, как оказалось, стоило тащить их потом до самого Мекленбурга. Как-никак у него теперь есть хоть что-то собственное. Правда, ноги на этой софе на вытянешь, так что первую половину ночи советник спит на левом боку, затем четверть ночи — повернувшись, хоть не совсем до конца, на правый, а коленками упершись в спинку софы, и последнюю четверть — на спине, подняв колени кверху. Такое членение ночи было не столько добровольным, сколько вынуждалось болью в тазобедренном суставе: это она диктовала советнику и перемены положения, и их периодичность. Но человек ко всему привыкает, и отставной строительный советник Ванкельман, когда-то занимавший со своей экономкой шестикомнатную квартиру, причем одна спальня была площадью в двадцать пять квадратных метров, а в ней стояла штейнеровская роскошная кровать, теперь привык и к своему ложу, и к своему положению. Само собой, чувства протеста все это никак не отменяло.
Фридхельм спит на канапе, принадлежащем фрау Бентин. Мальчик тоже предлагал свое место дедушке, и тот отказался, также сославшись на то, что у него собственная софа, при этом, однако, советник, будучи все же человеком практичным, успел оценить беглым взглядом бентиновское канапе, его холмы и впадины, порожденные сорвавшимися или лопнувшими пружинами, и констатировал, что удобств оно сулит ничуть не больше, чем коротковатая, зато ровная софа.
Советник открывает глаза, кровать и канапе, как всегда по утрам, уже аккуратно застелены. Постельные принадлежности Фридхельма лежат на кровати матери, наполовину прикрытые дешевым выцветшим красным хлопчатобумажным покрывалом — его взяли из бывшей комнаты прислуги и при эвакуации завернули в него постельное белье. Все чисто, все прибрано, за этим она следит, его дочь, на год раньше, чем он, потерявшая все, и мужа, и собственный дом, и вынужденная теперь, со своим лицейским образованием и веймарским пансионом, зарабатывать на хлеб как машинистка-стенографистка в одном из этих новых учреждений. Она толковая женщина и никогда не жалуется, даже не рассказывает больше о своей службе, заметив, что эти рассказы выводят его из себя; возможно, сейчас, в этот самый момент, она выслушивает нагоняй за пятиминутное опоздание. Его дочь и эти господа! Мысль об этом заново напоминает ему, как несправедливо с ним обошлись, заставляет рывком подняться и выпрямиться на постели. Некоторое время он сидит задумчиво и тихо, качает головой раз, другой, потом вздыхает и встает.
Кальсоны уже в десятке мест штопанные, но чистые, за этим она следит, его дочь, девочка из доброй немецкой бюргерской семьи. Советник осторожно влезает в брюки, они болтаются на тощих ногах и обвисают унылыми складками; их пояс выдает, какое солидное брюшко они когда-то вмещали. Тепла от них мало, но у советника сохранились вельветовые брюки, их прежде носил его шофер, они лоснятся, в нескольких местах на них пятна, которые не смогла удалить даже энергичная рука его дочери, зато сносу им нет. Короткие шерстяные носки в порядке, значит, она штопала их не поздней, чем вчера вечером: просто непонятно, как женщины все успевают.
Советник засовывает концы подтяжек в левый карман и, шаркая домашними войлочными туфлями со стоптанными от долгой службы задниками, идет к нише. Там стоит картонная коробка с тряпьем. Куском мешковины он стирает пыль с полуботинок, бросает оценивающий и озабоченный взгляд на скошенные каблуки и констатирует, что подметки прохудились до самой стельки. Он надевает ботинки, наматывает вокруг тощих икр обмотки, потому что брюки у него фасона бриджи. Это настоящие марсовские обмотки, правда, уже потерявшие эластичность, так что на ходу они иногда сползают и в прорехах бывают видны кальсоны. Но кто смотрит на прорехи? Люди, до которых ему нет дела? Советник их не видит. А поскольку внизу обмотки никак не прикрепляются к ботинкам, советник надевает поверх них еще пару коротких гамаш с пуговицами, тоже качественная вещь, фирмы Пайче, хотя они уже продрались спереди на подъеме и сзади над пятками и к подъему уже не прилегают, так что при ходьбе как будто то разевается, то закрывается рыбья пасть. Нижняя сорочка, в которой советник также и спит, ибо ночной рубашки или хотя бы пижамы у него теперь нет, к счастью, хорошая — плотная серо-зеленая егерская рубашка с длинными рукавами. Советник надевает поверх нее грубошерстное пальто и направляется в ванную.
Вернувшись, подходит к секретеру и открывает нижнюю дверцу. За ней слева лежит его белье. Правая сторона отведена дочери и внуку. Белье советника занимает немного места, здесь всего два носовых платка, несколько шерстяных носков, вторые кальсоны, еще одна егерская рубашка и цветная верхняя сорочка. Он достает ее и, подумав, кладет на место — чуть не запамятовал, какой нынче день. Так что он надевает подтяжки поверх егерской рубашки и прямо к ней пристегивает узкий воротничок на резинке. Его настроение улучшается, потому что, стало быть, и бриться ему сегодня не нужно: побреется завтра. Галстук желтовато-белый с зелеными кругами и красными точками, дочь сшила его из старых лоскутков, очень удачно. Его носят с железной застежкой, прежде советник никогда таких не носил, но теперь это удобно. Где она только достала застежку, нигде ведь не купишь? Если они, эти новые, дадут нам производить что захотим, при нашей немецкой предприимчивости, при усердии немецкого рабочего — увидят еще, что выйдет из их планового хозяйства.
Лишь теперь советник подходит к окну и поднимает штору. Хотя заглянуть в окно никто не может, советник не любит, чтобы оно было не занавешено, когда он в комнате полуодетый. Он смотрит на угол фабричной стены, на небо, затем возвращается к стулу возле кровати, снимает старую вязаную фуфайку и, сложив, укладывает ее в секретер; сегодня она ему не нужна, лучше поберечь до зимы. Надев жилетку и пиджак, он открывает окно и садится за стол завтракать.
Завтрак каждый день один и тот же: два куска черного хлеба, намазанные чем-нибудь; сегодня в порах хлеба искусственный мед. Советник степенно снимает с безносого кофейника грелку-колпак и наливает в чашку суррогатного кофе. Колпак обгорел внизу, выпачкан сбоку, он когда-то выглядел симпатично, дочь сама его обвязывала, но прошлой зимой распустила шерсть и связала из нее пару перчаток для Фридхельма.
Неторопливо заканчивая завтрак, советник обдумывает предстоящие дела. Они каждый день одни и те же, разве что иногда нет картошки, тогда не надо ее чистить, зато надо наколоть во дворе дров. Для этого там стоит чурбан, один на всех, но топора при нем нет, его каждый должен приносить с собой, и советник обычно одалживает топор у супружеской четы, ожидающей ребенка. Сегодня дров колоть не надо — их достаточно лежит в нише.
Фрау Бентин вначале энергично возражала против использования ниши в качестве подсобной кухни, даже обращалась в жилуправленне, но эти так называемые служащие, которых старый пройдоха, видимо, сумел как-то подмазать, признали за советником право поставить в нише буржуйку. Собственная печь, которая используется лишь иногда, чтобы разогревать еду и тому подобное, является предметом особой гордости советника, это единственное доказательство его способности выстоять. В первый год жизни здесь, когда вокруг кухонной плиты не затихали ссоры, советник нашел на угольном складе, откуда он намеревался вместе с Фридхельмом привезти на грузовичке в две человечьих силы полцентнера угля, метровую печную трубу. Собственно, даже и не нашел, она стояла прислоненная к забору, и никто ее словно не замечал. Стояла и махала советнику заборной планкой, как будто именно его и ждала. Печурку, называемую буржуйкой, удалось выменять на посеребренную столовую ложку и лопаточку для торта с костяной ручкой, за недостающие части трубы был отдан охотничий нож. Установкой печки занимался лично советник, труба выводилась через маленькую форточку наверху, из которой, несмотря на всполошенные крики фрау Бентин, удалось в целости и сохранности вынуть стекло. Печка действовала и радовала строительного советника, но больше строить он ничего, кажется, не собирался.
Завтрак окончен, он идет к нише, наливает в миску воды из ведра, достает из-под скамеечки картонную коробку, отсчитывает двенадцать средних картофелин и принимается их чистить. Потом убирает свою постель, то есть все аккуратно сворачивает, простыню и стеганое одеяло, укладывает на кровать дочери и ровно застилает сверху выцветшим хлопчатобумажным покрывалом служанки. На софе бидермейер остается лишь вышитая подушка; прикрытая простыней, ночью она служит для сна, а сейчас становится вновь красивой диванной думкой, приглашая, как в счастливые времена: «Всего на четверть часика»[44]. Оглядевшись, советник в смятении обнаруживает, что не до конца прибрался, на столе еще остался кофейник и тарелки после завтрака, да тут же и посуда Фридхельма. Обычно советник моет ее и убирает в нишу, в ящик из-под апельсинов, который служит буфетом; этот ящик предоставил им в пользование лавочник полтора года назад, он оставался у него еще со времен оси[45]. Но теперь эмалированная миска уже занята чищеной картошкой, поэтому ее нельзя использовать для мытья посуды. Покачивая головой, как с ним могло такое случиться, он ставит посуду в ящик невымытой. Идет к секретеру, достает тетрадь, отвинчивает колпачок с автоматической ручки и начинает писать.
