Мартин Эмис - Беременная вдова
— Что из всего этого правда?
— Ох, да будет тебе. Сама решай.
— С Кончитой у вас и в самом деле есть некая близость. Ее родители оба умерли в один день.
— Прошу тебя, не говори больше ничего.
Лили брала его за руку три или четыре раза. Но только от страха. Затем самолет выровнялся и ушел в синеву.
У Глории изменился голос, раз она обнажила свои белые зубы, словно в диком возмущении, а дважды или трижды, пока он лежал и ждал, подходила к нему в каком-то новом сочетании одежд и ролей, с определенного рода улыбкой на лице. Словно она вступила в заговор с самой собой, чтобы сделать его счастливым…
Как бы вы это объяснили: почему в снах нельзя курить? Курить можно практически везде, где угодно — кроме церквей, ракетных заправочных станций, большинства родильных палат и так далее. Но в снах не курят. Даже когда ситуация такова, что в обычной жизни это потребовалось бы, после мгновений, когда напряжение было велико (скажем, после сцены погони или во время выздоровления от какой-нибудь жуткой трансформации); или после длинного эпизода, включающего энергичное плавание или энергичное пилотирование; или после внезапной утраты, внезапного отчуждения; или после успешного полового сношения. А во снах успешное половое сношение хоть редко, но случается. Однако курить в снах нельзя.
Они сошли с автобуса на станции «Виктория», и неглубоко обнялись, и пошли каждый своей дорогой.
Что делать, когда идет революция? Вот что. Горевать о том, что уходит, признавать то, что остается, приветствовать то, что приходит.
* * *Николас всегда поспевал везде первым.
При этом ему не особенно нравилось, если и ты поспевал туда первым. Полчаса в одиночестве за столиком с книгой — это тоже составляло часть его вечера. Поэтому Кит шел медленно. Кенсингтон-Черчстрит, Бейсуотер-роуд и северная граница Гайд-парка, опоясанная изгородью, затем Квинсвей: арабский квартал, женины в чадрах, скептические усы. Тут были еще и туристы (американцы), студенты, молодые мамаши, налегающие на перекладины высоких колясок. Именно теперь Кит начал чувствовать, что незнаком себе самому, что слабосилен, что беспорядочен в мыслях. Однако он покачал головой, вздрогнув, и обвинил во всем путешествия.
Было восемь часов, светло, как днем, и все-таки Лондон приобрел робкое, опасливое выражение, как бывает с городами, когда смотришь на них новыми глазами, решил он. На мгновение, но лишь на мгновение, ему показалось, что дороги, тротуары, перекрестки полны движения и возбуждающего разнообразия, полны всяческих людей, идущих из одного места в другое место, собирающихся пойти из того другого места в это другое место.
Ему, разумеется, не дано было этого знать. Ему не дано было этого знать, но Лондон 1970-го целиком и полностью описывался одним скромным, незвучным прилагательным. Пустой.
«Я тебя туда уже водил, — сказал Николас по телефону. — В ресторан, где есть место только на одну персону». Его брат уже сидел там, в итальянском гроте, лицом к куполам греческой православной церкви на Москоу-роуд. Кит минуту побыл на улице и понаблюдал через раздутое стекло: Николас, единственный сидящий клиент, за центральным столиком, с сомнением хмурящийся над страницей, перед ним — стакан, маслины. В детстве Кита был период, когда Николас играл роль абсолютно всего — он заполнял собой небо, подобно Сатурну; он до сих пор (подумалось Киту) походил на бога: этот его солидный рост, это решительное лицо и густые, довольно длинные грязно-светлые волосы; еще — этот его вид человека, который, помимо всего прочего, знает все о шумерском гончарном ремесле и этрусской скульптуре. Он походил на того, кем скоро должен был стать, — на иностранного корреспондента.
— Кит, дорогой мой малыш! Да. Как мило…
Затем последовали обычные объятия и поцелуи, которые зачастую продолжались так долго, что привлекали взгляды, ведь у них, разумеется, не было ровно никаких причин быть похожими на братьев — два Лоуренса, Т.-Э. и Д.-Е Кит уселся; естественно, он намеревался рассказать Николасу все, все, как обещано, как всегда — каждая застежка лифчика и каждое звено молнии. Кит уселся. И получил предупреждение за одну секунду до того, как взять бумажную салфетку и чихнуть. Он сказал (как мог сказать только брат):
— Господи. Ты только посмотри. Я полдороги проехал на метро. Две остановки. И смотри — уже черные сопли.
— Это тебе Лондон. Черные сопли, — сказал Николас. — Добро пожаловать домой. Слушай. Я тут подумал — давай оставим разговоры про Вайолет на потом. Чуть попозже — не возражаешь? Я хочу услышать твой «Декамерон». Только тут…
Он имел в виду отвлекавшую внимание высокую молодую парочку, стоящую посередине комнаты, — молодого человека и молодую женщину, мимо или между которых проскользнул Кит, когда подходил. Казалось, ресторан — не больше кабинки для переодевания, с четырьмя или пятью столиками — застопорился или лишен возможности двигаться из-за парочки, стоящей посередине комнаты. С улыбкой раздражения Николас тихо произнес:
— Они что, не могут уйти или, если это не получается, сесть? Когда я слушаю про тебя с девушками, это напоминает мне, как я читал «Пейтон-плейс» в двенадцатилетнем возрасте. Или Гарольда Роббинса. Сколько тебе времени понадобится?
— Да где-то час, — ответил он. — Рассказ чертовски хороший.
— И тебе все сошло с рук.
— Мне все сошло с рук. Господи. Я уже потерял надежду, как вдруг у меня наступили настоящие именины — сразу за все годы. Видишь ли, она была…
— Подожди. — Он имел в виду молодую парочку. — Ладно, давай с моей частью покончим. Значит, так. — И Николас стоически сообщил: — Вчера ночью ко мне приставала Собака. А твоего Кенрика и след простыл.
— Он вернулся. Мы разговаривали. — И Кенрик, который был весьма нечестен, но абсолютно не способен на хитрость (комбинация, которая впоследствии не пойдет ему на пользу), лишь повторил по телефону, что не помнит. Кит рад был так это и оставить — хотя он-то помнил, каким легким был шаг Лили, когда она пересекла лужайку и поцеловала Кенрика в губы… Однако беспокойство, которое испытывал Кит, не было связано ни с Кенриком, ни с Лили. Оно было новым. У него было ощущение, что скоро ему предстоит налегать на дверь, налегать на дверь, которая не будет открываться. Он выпрямился на стуле и сказал: — Конечно же, Кенрик ебался с Собакой.
— Ну конечно.
— В палатке в самую первую ночь. И теперь нам наконец известно, почему этого делать нельзя. В каком смысле — приставала?
— Ой. Ой, ну просто сунула, так сказать, мне руку под юбку, и говорит: «Ну что ж ты, милый, давай, ты ж это любишь».
— Она, Собака, — настоящий мужик. Значит, ты извинился и откланялся.
— Я извинился и откланялся. Уж я-то Собаку трогать не собираюсь. — Он посмотрел в сторону (молодая парочка) и сказал: — На самом деле ничего не изменилось. Меня по-прежнему целиком устраивает Джин. Теперь я немного более знаменит. Я решил, что идеально подхожу для телевидения.
— Это еще почему?
— Очень хорошо информирован. Красивее, чем любой мужчина может по праву рассчитывать. И между прочим, мои взгляды стали левее, чем когда-либо. Я еще решительнее настроен на то, чтобы посадить идиотов на коня.
— Правление идиотов.
— Идиотское правление. Ради этого дня и живу. Мы с Джин ради этого дня и живем.
— Тебя, парень, не та революция интересует, — сказал Кит. — Вот моя — та, от которой весь мир закрутится.
— Ты так всегда говоришь. Господи.
Он имел в виду молодого человека с молодой женщиной. Которых пришла пора описать, поскольку ни садиться, ни уходить они не собираются. Подобно Николасу, им было слегка за двадцать или около двадцати пяти; мужчина высокий, длинноволосый, одет в приталенный черный бархатный костюм; женщина высокая, длинноволосая, одета в приталенное черное бархатное платье. Они ходили на цыпочках, подавали знаки, показывали, шептались, обсуждая, как их компании рассесться за столики, и задавая вопросы одинокому официанту, — проигнорировать их было невозможно. Флюиды высокоразвитости — вот что они распространяли, а также сознательного достоинства и чего-то напоминающего поблескивающий свет волшебной сказки. Их хорошо очерченные лица были одной лепки; их можно было бы принять за брата и сестру, если бы не то, как они касались друг друга своими длинными, неторопливыми пальцами… Крохотный ресторан понимал, что его нашли неполноценным, и выражение на его лице становилось все более напряженным.
— Вот они, идут.
Вот они идут, вот они пришли. Стильно двигаясь, оба они опустились на корточки и уставились на Николаса с Китом, женщина — улыбкой второго сорта, мужчина — мужчина словно выпячивая губы через тонкие пряди своей челки. Поза на корточках, улыбка, челка, выпяченные губы — все это явно нередко добивалось успеха в деле склонения других на свою сторону.
