Мартин Эмис - Беременная вдова
— Бы ничего не видели. О, это было настолько трагично. Настолько трогательно. — Она обернулась к Глории, умоляюще глядя на нее. — Расскажи им.
— Амин. У бассейна.
— Он подошел к ней у бассейна. Сняв черные очки. У него такие одухотворенные глаза.
— И что?
— Сказал мне, что любит меня, — сухо откликнулась Глория, — и всегда будет мне другом.
— И что будет любить ее всю оставшуюся жизнь. У него такой грустный вид был! Такие духовные глаза. А потом Уиттэкер его как-то так отвел в сторону.
Пока Шехерезада с Лили плакали, и целовались, и шептали друг дружке до свиданья, до свиданья, до свиданья, Кит шел нога в ногу с Глорией Бьютимэн.
— «Духовные», — сказала она. — Я над ней подшучивала, но если серьезно, Шехерезада — наивная дурочка. «Такие одухотворенные глаза»… Амин просто одержим моей задницей, только и всего. Я же вижу. Это нормально для педиков — какой-то вкус у них есть, слава тебе господи. «Духовные». Какие там, в задницу, духовные… Ну ладно, посмотри как следует. Больше ты меня не увидишь.
Они повернули за угол и чудесным образом остались одни — на узкой площади, где было полно низко летающих желтых птиц, а больше — никого и ничего.
И заговорил голос. «Не пытайся ее поцеловать. Возьми ее за руку». И куда ее положить? «Вот сюда. Давай. На одну секундочку». Вот сюда? Точно? Нормально так будет? «Нормально. Черные перчатки, церковные колокола — значит, все нормально». Что мне ей сказать? И заговорил голос.
— Глория, в этом твоя власть, — сказал он. — В этом — сама ты.
Она обнажила зубы (эти загадочные, отливающие голубизной лунные камни) и произнесла: — Ich…
Потом за окнами проносилась Италия с ее стронциевым желтым, и эдемским зеленым, и кобальтовым голубым, с ее коричневым — еще безумнее — и красным — еще безумнее. Прошло время, и сгорбленные плечи Фульдженчио вынесли их, распрямив курс, на шоссе, суровые миля за милей и скрученные в узлы фабрики периодически начинали медленно приближаться вместе со своими кубическими многоквартирными домами, где видны были полуголые дети, счастливо игравшие в грязи.
* * *Перед самым взлетом Лили низким голосом попросила подушку и потянулась к Китовой руке. Затем самолет покатил, понесся, откинулся назад и начал карабкаться вверх, а башни аэропорта теряли равновесие и отшатывались назад, а Кит с Лили тем временем покидали страну Франки Виолы.
Они еще не выбрались из облаков, а самолет, казалось, уже взял ровный курс. Голова Лили отчаянно искала успокоения в выступе иллюминатора. Кит закурил.
— Кончита в Амстердаме сделала аборт.
— Что? Ох, Лили, зачем ты мне об этом рассказываешь — прошу тебя, не говори больше ничего…
— Кончита в Амстердаме сделала аборт. Четыре месяца. Ты же заметил, наверное, что живот исчез.
— Я не знал, что это живот. Просто решил, что она похудела. Прошу тебя. Хватит.
— Все об этом помалкивали. Я еще думала, интересно, догадаешься ты вообще или нет. Ее изнасиловали. Кто — знают только Прентисс и Уна.
— Прошу тебя, не говори больше ничего.
— Ты не заметил. Ты часто не очень четко представляешь себе, что происходит. Ты вообще… О господи, ну почему мы все никак не выйдем из облаков?
Развалившись в кресле, он заметил — теперь это было не важно, — что больше не боится летать. Ну и ладно. Закрыв глаза, Кит представил себе, что летит на самолете в плохую погоду: режущий ветер, мощные восходящие потоки; потом он оказался на корабле, то вздымающемся на гребне волны, то соскальзывающем вниз, черпаком пробирающемся через грозные моря; потом он оказался в скоростном лифте, который взлетал и обрушивался — но без какого-либо продвижения. Казалось, что они если и двигались по горизонтальной линии, то назад. Он посмотрел наружу. Белое крыло напрягалось, словно сделанное из плоти и жил. Крылатая лошадка, лошадка на крыльях. Словно крылья лошади, что вознесла Пророка на небеса. Он снова закрыл глаза. Стараясь изо всех сил, самолетик тужился, чтобы вознести их в синеву…
* * *— Кит… Кит!
Было четверть девятого вечера, и он стоял в душе в той, исполненной значения ванной. Пока старый порядок уступал дорогу новому, на его плоти успели осесть все дневные труды — все отречения и изменения, бунты и волнения, все его серафические грехи. Сойдут ли они когда-нибудь? Подобно Пирру при падении Трои, он
закрасил черный цвет одеждМалиновым — и стал еще ужасней.Теперь он с головы до ног в кровиМужей, и жен, и сыновей, и дочек,Запекшейся в жару горящих стен,Которые убийце освещаютДорогу к цели. В кровяной коре,Дыша огнем и злобой, Пирр безбожный,Карбункулами выкатив глаза,Приама ищет…Пирр его находит…[98]
Кит вышел из душа. Коленопреклоненная, она стояла на плиточном полу, нагая, если не считать бархатной шляпы, черной вуали, распятия на шее.
— Через десять минут меня увезут в beguinage[99]. В монастырь Непорочной Девы. Мне суждено стать невестой Христовой… Подойди сюда.
— Не могу.
— Подойди сюда, встань перед зеркалом. Можешь, можешь… Знаешь, простолюдье зовет меня Ей-сусом. Ибо я умею воскрешать мертвых.
Он подошел и встал над ней, капая на нее, на ее плечи, ее изогнутый наружу живот, ее бедра — на эластичную добротность Глории Бьютимэн… Что это — скрежет колес по гравию?
— Смотри. Вот! Трахни меня сейчас, и ты никогда не умрешь.
Да, в зеркале все было хорошо, в зеркале все было реальнее. Происходящее было видно очень четко.
Очищенное, не замутненное другими измерениями, а именно — глубиной и временем.
— Кит… Кит!
Его глаза раскрылись — лицо Лили, серое на сером. И станет плоть ее песком; кораллом кости станут.
— Как ты можешь спать? Господи, ну где же голубое небо?
— Нет его. Сегодня нет.
— Через десять минут мы оба погибнем. Скажи мне…
Подбежала стюардесса.
— Пристегните ремни, — сказала она.
— А курить ему все равно можно?
— Курить все равно можно.
— Точно?
— Лили. Ты ее от работы отрываешь.
— Мы оба погибнем. Скажи мне, что у вас произошло с Глорией.
— Ничего не произошло, — ответил он с убедительностью, подкрепленной полнейшей скукой. — Я работал над своей пробной рецензией. Она была больна.
— Ну ладно, она была больна. Это всем ясно было. Но что-то произошло. Как бы больна она ни была. Ты переменился.
— Почему ты не спишь?
— Действительно, почему я не сплю? Слушай. Я помогу тебе с Вайолет, если буду нужна. Но между нами все кончено.
Он почувствовал, как у него вздымается и опускается адамово яблоко.
— Знаешь, я тебя все-таки любила. Поначалу. Пока ты не начал выглядеть как сотрудник похоронной конторы перед сном. Потом ты переменился. Стал пялиться, как насекомое из семейства страшилок. Довольно трудное это оказалось дело — научиться тебя ненавидеть. Но я справилась. Спасибо тебе за ужасное лето.
— О, только не надо театральных эффектов, — холодно произнес он. — Не так уж плохо все было.
— Нет. Не так уж плохо все было. Я переспала с Кенриком. Это был хороший момент.
— Докажи.
— Ладно. Я сказала: «Скажи ему, что не помнишь». Он так и сказал? Я думала о тебе в процессе. Подумала: разнузданный секс — так вот что это такое на самом деле.
Он закурил очередную сигарету. В ночь их воссоединения, да и в другие разы в прошлом, Кит знавал разнузданный секс с Лили. Разнузданного секса с Глорией Бьютимэн он не знал. Голос ее изменился, двинулся на поиски более глубокого, мягкого регистра. Но в остальных отношениях спокойствие ее ничто не потревожило (а около полудня он и сам перестал стонать и скулить и начал сосредотачиваться). Теперь же Киту стало ясно, в чем суть ее необычности. Она занималась этим так, словно ни у кого и никогда за всю историю человечества не возникало даже подозрения о том, что половой акт может привести к деторождению, словно все с незапамятных времен знали: мир населяют другими способами. Все древние окрасы значимости и последствий были сведены добела… Всякий раз, когда он представлял себе ее голое тело (это и дальше останется так), то видел нечто вроде пустыни, видел прекрасную Сахару, ее склоны, дюны и завитки, ее тени, и песчаные испарения, и световые фокусы, ее оазисы и миражи.
— Хорошо, Лили, — сказал Кит. — Если ты так хочешь, давай. Адриано усыпили. Поняла? Ту крысу усыпили. Женщина в магазине — она показала жестами не деньги. Она приложила палец к горлу и сделала вот так. С мокрым таким звуком. Да, такой уж я противный.
