Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен
– Ревматоидный полиартрит.
– Вот-вот. Она вышла из кабинета, зашла в кафе выпить кофе и приняла решение: отныне ее любовники будут лишь воспоминаниями.
– И больше не выходит из своей квартиры?
– Мало-помалу суставы утратили гибкость, ноги уже не слушались, как прежде, пальцы скрючило, а потом все стало болеть. Переезжать она не хочет. Предпочитает жить в облаках со своими бамбуками.
И лучше не будет. Надо ей помочь. Я еще зайду к ней.
Все молчат. Розали подливает чаю, приносит миндаль и финики.
– Нам все-таки очень повезло, что мы живем здесь все вместе.
– А как называется этот дом? – спрашивает Жюльетта.
– Как называется?
– Ну да. Дают же имена домам у моря: «Ласточка», «Беззаботный», «Самсара»…
– Мы об этом думали.
Они действительно проводили целые воскресенья над словарями, обмениваясь словечками из юности и названиями любимых романов. Но так ничего и не придумали.
– В конце концов, это ведь дом Королевы, – говорит Жюльетта. – «Звезда балета»… «Небесная королева»…
– «Челестина»… «Каза Челестина»[24], – решается Джузеппина.
– Небеса означают блаженство. «Челестина» – мне нравится, – кивает Розали. – Симона… «Каза Челестина»?
– Si.
– Жюльетта?
– Я за.
– Джу?
– А как же! Это ведь я придумала.
Почти.
– Принято единогласно.
– Слушайте, небожительницы, лестницу не мешало бы подновить. Нам нужен маляр, – говорит Розали.
– МАЛЯРША! – поправляет Джузеппина.
– Мсье Бартелеми остановил меня на днях на улице, чтобы поведать, что электричка – вовсе не женский род от электрика, а слово аптекарь женского рода вообще не имеет. Аптекарша – это жена аптекаря, добавил он, очень довольный наглядным примером. Я не стала ему говорить, что в «Ларусс» уже десять лет как внесли изменения.
– Так кто знает женщину-маляра?
– Или хотя бы пенсионера?
– Почему пенсионера? Зачем непременно старик? – протестует Жюльетта.
Молодой и красивый, явится в спецовке и майке, от него будет пахнуть краской, но еще и мужчиной будет пахнуть, он предложит мне выбрать цвет и выкрасит мой этаж в три слоя.
– Довольно, Жюльетта! Ты тоже поставишь крест, когда поймешь. А пока, если хочешь здесь остаться, изволь соблюдать правила.
– Ладно, Королеву я понимаю, но вы… почему вы живете в доме, куда мужчинам вход воспрещен?
– А ты бы поселилась в кондитерской, если бы сидела на диете?
– Так это диета? – хмыкает Жюльетта.
– Мы не поставили крест на любви.
– Любовь, настоящая любовь – это прекрасно.
– Мы поставили крест на безумной надежде ее пережить.
– На русских горках.
– На полигамии.
– На мечте соединить Северный полюс с Южным.
– Мы не хотим каждый день по тысяче раз склеивать осколки.
– Не хотим свихнуться, обнаружив, что он – не тот, кем прикидывался.
– Не хотим ни в ком растворяться, лезть вон из кожи и подрезать себе крылья кому-то в угоду.
– Не хотим, чтобы нас дурачили, ради ласки или нежного слова.
– Не хотим быть смешными.
– Не хотим растратить все нервные клетки и впасть в наркотическую зависимость.
– В любви невозможно себя защитить.
– Единственная защита – воздержание!
ОНИ СУМАСШЕДШИЕ!
– Вас отравили, и поэтому вы объявили голодовку.
– Я не объявила голодовку, Жюльетта, – возражает Симона, – я выбрала другое меню.
– Вы слишком поспешили поставить крест. На земле три миллиарда мужчин. Я не понимаю вашей упертости.
– Никто не понимает. Особенно мужчины, которым невыносима мысль, что можно обойтись без них. «Дом, куда мужчинам вход воспрещен». Они в это не верят, вот и воображают, будто мы фригидны, нам по сто лет и из подбородков у нас торчат волоски.
– А я надеюсь, что когда мне будет сто лет, все равно какой-нибудь мужчина еще будет меня желать, – мечтает вслух Жюльетта.
– Если все женщины откажутся от мужиков, как мы, то этим мачо настанет конец! – заявляет Джузеппина. – Finito! Basta!
– Но чем же вы заменили любовь?
Любовь не заменить ничем!
Они молчат. Словно каждая ждет, что ответит другая. Когда Жюльетта уже думает, что попала в точку, Симона вдруг смотрит ей прямо в глаза:
– Мы не ищем замену любви. Мы заменили иллюзии, ожидание, терзания, зависимость, разочарования, семейную психотерапию и прочее простыми и доступными, милыми сердцу вещами, которые не сдует первый порыв ветра, не разрушит ударившая в голову дурь, не унесет весна.
Жюльетта берет еще финик.
– И вместо любви у вас гончарная мастерская и бассейн?
– Нет, целый мир небывалого блаженства!
– Жизнь без мужчин – это жизнь без соли, без сахара, без перца, без меда. Это вы ничем не замените, – не сдается Жюльетта.
Симона встает и, отойдя к окну, шепчет что-то неразборчивое.
– Что ты сказала, Симона?
– «Счастье – малая малость, которую можно погрызть, сидя на земле под солнышком»[25].
Жюльетта берет последний финик. Встает, направляется к двери, оборачивается:
– Вы еще пожалеете. Когда старушками в тиши у камелька[26] вам захочется подержаться за чью-то руку.
10
Розали машинально убирает чашки. Моет, споласкивает, снова моет. Мыслями она далеко, с Франсуа, в своей прежней жизни.
Все им удавалось. Им рукоплескали. Даже завидовали. Их имена были неотделимы одно от другого: «Розали и Франсуа», как фирменный знак. Dream team[27]: он – креативный директор, она – коммерческий. Она продавала клиентам, впечатленным кривой их товарооборота, рекламные кампании, которые придумывал он, чтобы убедить доверчивых потребителей в превосходстве их продукции. Они выигрывали тендеры, выбивали бюджеты, завоевывали сегменты рынка. Все разговоры были о стратегии, ретропланинге, целевой аудитории. Они были воплощением успеха и достижений. Двигались вперед в одном ритме.
Пять лет назад жизнь Розали рухнула.
В тот день, сидя в кухне, она чистила фасоль. Пел Анри Сальвадор[28], и она слушала его со счастливой улыбкой. «Это милая песенка, которую мне пела мама…» Слова напоминали ей детскую, ежевечерний ритуал: стакан теплого молока с ароматом апельсинового цвета и эта колыбельная, которая тихонько погружала ее в сон.
Франсуа вошел неслышно и положил свои большие ладони на плечи жены. Тело Розали узнало руки и тотчас сомлело от их тепла. Надежные руки, нежные, ласковые, знающие потайные местечки, где прячется ее наслаждение.
– Я буду петь эту песенку нашим детям, – прошептала она.
Франсуа молчал. Анри Сальвадор все пел и пел.
– У нас будет трое!
Она выпалила это, почти выкрикнула. Слова вырвались из самых глубин ее существа.
– Трое или четверо, как минимум трое: Флора, Бенжамен, Ариэль…
Руки Франсуа напряглись. Она чувствовала, как они давят на ее плечи, точно какой-то дурень слишком крепко сжал птицу, чтобы удержать. Она хотела встать, но руки не пускали. Она нервно рассмеялась, высвободилась, нашарила в выдвижном ящике ложку, взяла из буфета стакан, пустила холодную воду, выждала. Выпила маленькими глотками.
Он шагнул за ней к раковине и поцеловал в шею.
– Может, ну его к черту, этот обед? Побудем вдвоем. Пойдем в постельку.
Ей не хотелось в этот вечер в постельку, не хотелось делиться секретами под одеялом, хотелось открыть настежь все окна.
– У меня еще дела, пусти меня.
Он отошел, и она услышала, как он говорил металлическим голосом по телефону.
– Мы не сможем прийти… я простыл… в другой раз.
Сидя в своем кабинете в дальнем конце квартиры, он воображал себя в капкане этой жизни с детьми: шоколадные хлопья по утрам, портфельчики в ряд, фотографии в рамках на камине с малышами в теплых курточках и вязаных шапочках на качелях. Он словно бился об эти картины. Флора, Бенжамен и Ариэль на заднем сиденье семиместного однообъемника, а рядом она, беременная. Нет, не о такой жизни он мечтал. Не сейчас. Не так скоро.
Розали несколько раз перемыла тарелки, стаканы, приборы. Достала из шкафчика блюда и, пока терла их, ощущение больших рук на плечах, не дающих встать, вернулось еще сильнее и неотвязнее.
Когда она легла, Франсуа был уже в постели, с закрытыми глазами. Она знала, что он не спит. Его неровное дыхание прерывалось долгими вздохами. Без особого убеждения они пожелали друг другу доброй ночи.
Проснулась она от кошмара: она сидела в какой-то приемной, одна за другой окружавшие ее женщины скрывались за разноцветными дверями, за ней никто не пришел. Приемная опустела, и вот она сидит одна посреди комнаты на маленьком детском стульчике. У нее огромный круглый живот.
Утром они не сказали друг другу ни слова. Только выпили кофе, у которого был какой-то странный вкус. Еще много дней воспоминание о стиснувших ее руках возвращалось в самые неожиданные моменты: на улице, в кино, в супермаркете.
