Ханох Левин - Сотворение мира за счет ограничения пространства, занимаемого Богом

Как описать наслаждение, испытываемое мужчиной, чей палец находится в заднепроходном отверстии женщины? Это без преувеличения нечто божественное. Задний проход — самое потрясающее место в мире. Самый, так сказать, иерусалимский Иерусалим. Проще говоря — Америка. Палец, вставленный в зад женщины, как бы приоткрывает в нашем мозгу маленькую дверцу, за которой простирается бесконечный бушующий океан.

В то время как мужчина приближается к пику своей страсти, палец, проникший в заднепроходное отверстие, продвигается еще на один сантиметр и доходит до самого конца узкого туннеля, за которым начинается глубокая пропасть, расположенная в широкой части прямой кишки. Раньше мы гуляли по романтическим лужайкам любви и страсти, расположенным на поверхности кожи возлюбленной. И вдруг — кромешная тьма. Палец попадает на новую, совершенно незнакомую территорию, в самую чащу темного леса, в зону человеческих внутренностей, в царство клинической медицины. Это все равно как выйти из ярко освещенного бального зала и оказаться в грязном, шумном машинном отделении, где много масла, копоти, газа и ветоши.

Переход из одного мира в другой совершается в мгновение ока. Граница толщиной в волос отделяет наш дом от джунглей. Эта невидимая и не обозначенная на картах граница подобна границе воздушной. Словно тонкая пленка, расположенная в заднем проходе, отделяет мир романтики от мира анатомии, бальный зал от машинного отделения. Кто знает, где в точности проходит эта граница? Где кончается кожа и начинаются внутренности? Где кончаются радость и музыка и начинаются тьма и ужас, отчужденность и отвращение? На этой границе нет ни забора, ни предупредительных знаков. И вооруженного охранника тоже нет. Так что некому сказать: «Стой! Прохода нет. Нарушителю границы — смерть!»

Из цикла «Вопросы на тему смерти и ответы на них»

Как и всем нам, могильщику приходится видеть на своем веку много всякой всячины. С того момента, как утром он, подобно слуге, отворяющему дверь, безо всякой радости открывает глаза, и до того момента, как ночью он их с горечью закрывает, в тот длинный и утомительный промежуток времени, пока глаза могильщика открыты, в его мозг бурным потоком вливаются извне мутные картины, которые всю ночь давили на его закрытые веки и пытались пробраться сквозь них к нему в голову. (Правда, и когда глаза могильщика закрыты, в своих снах и фантазиях он тоже видит различные картины, однако это не картины свежих впечатлений, только что пришедших извне, а картины, коим удалось проникнуть в мозг уже давно, и теперь им там тепло и уютно, так что от радости они весело пляшут и беззаботно скачут во всех закоулках мозга могильщика, не давая ему ни на минуту отключиться и ни о чем не думать.)

Что же за картины проникают в голову могильщика в течение дня? Прежде всего, это окружающий его пейзаж: улицы, по которым он бредет, дома, мимо которых проходит. Дома и улицы легонько, почти неощутимо, словно проститутки, возбуждающие клиента, щекочут людям пятки, но делают это с некоторой ленцой, ибо процесс щекотания происходит безо всякой взаимности: ни они не хотят нас возбуждать, ни мы не хотим возбуждаться, — и в этом щекотании, собственно, нет ничего приятного. От стен домов (как от их внешней, так и от внутренней стороны) исходит горячий вибрирующий воздух, который тоже нас пощекочивает, да и в ночные часы мы, по сути, плывем по волнующемуся рокочущему морю воздуха, которое своим возбуждающим щекотанием поднимает нам давление крови, отчего те из нас, у кого слабый вестибулярный аппарат, очень быстро в этом море тонут, чему есть многочисленные примеры. Таким образом, теперь становится понятно, почему так иногда бывает: идет себе человек по улице и вдруг — безо всякой видимой причины — на лице его появляется гнусненькая улыбочка. Его щекочут!

Помимо пейзажей есть, разумеется, и люди, находящиеся внутри пейзажа, описанного выше. Люди беспрерывно, без какой-либо определенной цели, переносят с места на место еду, вещи или женщин, и поэтому их следует считать мальчишками-посыльными на побегушках у жизни. Например, человек покупает на базаре рыбу и относит ее домой, а вечером выходит из дома, чтобы развлечься, и несет эту рыбу в своем желудке в театр. Кто же тогда этот человек, как не мальчик-посыльный, доставлющий рыбу? Но для чего нужны все эти переносы с места на место? Есть ли какая-то логика в их маршрутах? Сам человек понятия об этом не имеет. Или ют, например, идет мужчина с женщиной в кафе. Сидя в кафе, женщина наполняет свой живот кофе и пирожными. Затем, когда мужчина берет ее под руку и ведет к себе, она несет их в животе к нему домой. Дома мужчина закладывает в женщину бутерброд, вливает в нее стакан вина и впрыскивает ей свою сперму, и ночью, когда он провожает ее домой, женщина несет все это в себе вместе с кофе и пирожными, а мужчина несет ее на руках вместе со всем ее содержимым. Водитель же такси, в свою очередь, несет (вернее, везет) их обоих в своей машине. Но даже если человек ничего не ел и не встречался с женщиной, а просто шатался по улицам, и руки у него пустые, да и в животе пусто, все равно он что-нибудь да переносит с места на место. Например, свои штаны. Ведь он же мальчишка-посыльный. Весь мир пребывает в постоянном непрерывном движении и представляет собой огромное, бесцельное, ни на минуту не останавливающееся предприятие, где работают мальчишки-посыльные, имеющие наглость называть всю эту беготню «нормальной полнокровной жизнью».

В этом наполненном движением мире непрерывно движутся и неугомонные глаза могильщика. Задержатся на мгновение на каком-нибудь объекте и сразу же, с чувством пустоты и скуки, перескакивают на другой. Вопьются в этот новый объект, пытаясь (без особой, впрочем, надежды) высосать таящиеся в нем возможности, но, поскольку никакие возможности в окружающих нас предметах, как правило, не таятся, — глаза устремляются дальше. Моргнут и смотрят, снова моргнут и снова смотрят. Окружающий мир все вливает и вливает в них новые мутные картины, а глаза только моргают и отвечают миру вялыми, пустыми, угасающими взглядами.

Третья, последняя и, возможно, самая важная из всех картинка, проникающая в могильщика через глаза, — это ежедневная газета. Трудно описать радость человека, берущего в руки вечернюю газету. Эта радость не взлетает в поднебесные выси, она не подвергает опасности сердце. Это радость глубокая, стабильная, приятная, равномерно разливающаяся по всем частям тела. Тело в это время сидит в удобном кресле. И тело, и мозг знают, что им не придется делать никаких усилий. Напротив, их ждет сейчас исключительно и только наслаждение, доставляемое чтением про разные странности и происшествия, случающиеся с другими людьми, про этот огромный разноцветный цирк, битком, до головокружения, набитый всем, чего только ни пожелает легкомысленная душа. Но и это еще не все. Рядом с газетой на столике — о чудо! — чашка кофе и плитка шоколада. Человек пьет кофе и ест шоколад, зная, что, если захочет, сможет выпить и съесть еще. Так что на этот счет он совершенно спокоен. Когда он читает одну из полос газеты, то уверен, что на другой полосе его ожидают новые, не менее увлекательные вещи. Это заставляет его замирать от предвкушения и слегка волноваться, однако такое волнение приятно и совершенно безвредно. Прежде чем перейти к чтению своей любимой рубрики в газете, он, чтобы немножко оттянуть и тем самым усилить наслаждение, может отхлебнуть два глотка кофе из чашки и посмотреть в окно. Во-первых, это его развлекает, а во-вторых, его нервы напрягаются от предвкушения еще больше. Причем — о, счастье! — он может управлять этим напряжением по своему желанию. В любой момент, как только ему захочется, он может перевернуть страницу и наброситься на свой любимый раздел. Так, собственно, он и поступает. Сделав два глотка из чашки и рассеянно посмотрев в окно, он наконец переворачивает страницу. Он ведь не желает превращать приятное напряжение в пытку. Хватит и того, что он развлек себя, слегка подразнив свои нервы. Накопившееся напряжение нуждается в немедленной разрядке: дальнейшей отсрочки он просто не перенесет. Но поскольку могильщик — человек очень чувствительный, его живот сразу же реагирует позывом в кишечнике. Чтобы унять позыв и перебороть желание пойти в туалет, ему приходится подвигать коленками. Тем временем рука его уже переворачивает страницу. Но движущиеся коленки мешают читать — буквы пляшут перед глазами, поэтому он перестает двигать коленками, и его взгляд наконец-то падает на любимую рубрику. От слишком долгого ожидания глаза могильщика застилает влажная пелена.

Каждый день могильщик проводит за чтением вечерней газеты примерно два часа. Он обращается с газетой так же, как с жареной курицей с картофельным гарниром. Сначала он набрасывается на жирные части газеты, рвет их зубами, пережевывает, глотает. Потом объедает остатки мяса на костях, не пропуская даже хрящи. Затем слизывает с костей жир, разгрызает их, высасывает сок и, в процессе высасывания, перемалывает кости зубами. Через два часа, сытый и усталый, он задремывает. Газета выскальзывает у него из рук и падает на пол. Жалкая сухая кучка разгрызенных костей. Вся влага, содержащаяся в пугающих и увлекательных новостях, в нечетких фотографиях, изображающих раненых и мертвых, в смешных картинках и в напечатанных бледными полуобморочными буквами объявлениях, за каждым из которых скрываются люди, надеющиеся купить дом, найти работу или жениться на ласковой женщине, благодаря чему их жизнь должна измениться к лучшему, — вся эта влага высосана им до конца. Газета блекнет и жухнет. Когда она падает, страницы разлетаются по полу. Как в силлогизме вывод всегда следует за посылкой, так и на могильщика после этой сытной, жирной трапезы неизменно нападает глубокое отвращение. От этого он слабеет и, испытывая такое чувство, будто вывалялся в липкой грязи, погружается в дрему.