Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду
— Зашла сегодня в гости к девчонкам в общежитие, — щебечет Таня сзади меня, — у них так весело. Маша Кузнецова, да я тебе о ней рассказывала…
Мы идем через двор, я угрюмо молчу. Закрыв на щеколду дверь, мы проходим в свою пристройку.
— Саша, ты что, с Гришкой беседовал? — доносится из спальни голос хозяйки.
— Да.
— Зря теряешь время, он неисправимо ленив. — Это, конечно, сугубо женская точка зрения.
Таня посматривает на меня чуть виновато, но, мне кажется, я этого не добивался. Мне вообще все равно.
Вечер. Мы с Таней стоим в очереди в кафе. Очередь небольшая, но есть. Кафе это отличное, и мы сюда частенько заходим.
— Обрати внимание на это семейство — вот это школа! — говорю я ей.
За столиком неподалеку расположился серьезный мужчина, про которого мой дед бы сказал: «Такой чемодана не отдаст». Рядом с ним чинно сидят двое сыновей, одному лет десять, другому — лет пятнадцать. Невысокая худощавая женщина, видно мать, их обслуживает. Она уже побежала за третьим плотно загруженным подносом. Мужчины терпеливо ждут. Они свое дело знают.
— Какое нахальство! — замечает Таня и, насмотревшись, вдруг направляется к их столику.
Она начинает говорить, что им всем должно быть стыдно, и объясняет почему. Мужчина смотрит на нее оловянными глазами.
— Это ваш муж? — спрашивает он, когда Таня кончила, и тычет в мою сторону пальцем. Не дождавшись ответа, заявляет: — Идите учите его. Меня учить не надо.
— Мне вас просто жалко, — говорит Таня.
— Таня, — подхожу я, — не обижай товарища, его и так природа обделила.
— Молокососы, — шипит «товарищ», не глядя на нас.
Его подошедшая супруга с тревогой смотрит на насупившегося мужа. Я чувствую, что она хочет, не разобравшись, ударить по нам. Поэтому я увожу Таню от бесполезных разговоров. В очереди уже стоять не хочется. Я предлагаю зайти в другое кафе, что мы и делаем.
Помещение узкое, длинное и закручивается в виде запятой. Наш столик находится посередине, так что мы видим весь зал. Недалеко от дверей расположилась небольшая музыкальная группа из саксофониста, баяниста, ударника и контрабасиста. Изредка на маленькую сцену выходит певец и начинает тревожить нас есенинскими откровениями. Но я бывал в этом кафе и знаю, что к середине вечера в душу публики начнут вливать тяжелую эмигрантскую тоску. А кульминация — песни слепых, искалеченных, лишившихся на некоторое время свободы из-за коварности женщин. Эрудиция на этот счет колоссальна. Но это в конце, а пока нам тепло, уютно, дел переделано за день много и можно заслуженно отдохнуть.
Мы сделали заказ и выжидаем. Вдруг в дверях появляется не кто иной, как Миша Болотов. Он шарит взглядом по столикам в поисках свободного места. У нас их целых два, поэтому он, вполне естественно, спешит «на огонек».
— У нас все занято, заказ уже сделали, — говорю я ему.
Таня смотрит на меня удивленно. Мишка все равно садится напротив. Болотов парень умный, и я ему рад.
— К несчастью — это мой друг, — говорю я со вздохом и представляю их друг другу. — Три ужасных года в одной комнате прожили.
Миша улыбается, хочет что-то мне ответить, но мешает, видно, небольшая деталь — мы не одни. И он решает подождать и осмотреться.
— Так вы уже действительно сделали заказ? — спрашивает он Таню.
— Да, но мы сейчас официантку позовем.
— Миша, — вмешиваюсь я, — ты что, мне не веришь? И это друг называется.
— Несерьезный человек, — бросает он Тане, как старому приятелю, и сдвигается в кресле так, что мне начинает казаться, что это я к ним подошел, а не он к нам.
— Ты почему один, а где Валя? — интересуюсь я.
— Она тебя сегодня что-то искала, — нагло врет Мишка, — видимо, хотела пригласить куда-нибудь.
— Миша, ты извини, но повода для ревности я тебе не давал.
— Странный ты человек, Иванов. Какая может быть ревность, если она моя родственница.
— Стал бы я ночи напролет с родственницей на подоконнике сидеть, как ты.
— Ну, не ночь, а, скажем, полчаса, — быстро ориентируется Мишка. — Она мне про тебя говорила. Кому, как не двоюродному братцу доверять душевные тайны.
— Ты не крути. Только вчера Валя мне сказала по секрету, что вы заявление подаете. Ты что, решил жениться на кузине? Редкий случай в наше время. Одобряю.
— Это она тебя поддразнивала, — он хитро смотрит на меня и выжидает. — Ты ей, конечно, больше нужен, чем я. Если хочешь, я даже тебе завидую.
Таня смотрит на нас обоих.
— Научил на свою голову, — бормочу я. Мне остается клонить только в сторону их еще более плотных отношений, но я вовремя останавливаюсь. Мишка прекрасно понимает момент, он смотрит на Таню и доверительно кладет свою руку на ее, как подвыпивший маэстро.
— Вы не волнуйтесь. Никакой Вали, конечно, не существует.
Я смотрю на его губы и к своему удовольствию отмечаю, что все, что я слышал, было действительно сказано. До чего же я люблю серьезных людей. Таня смеется, Болотов мне весело подмигивает.
Официантка приносит заказ. Я нахваливаю Мишку как большого знатока бифштекса. Он отвечает мне тем же, подчеркивая мои побочные достоинства и выдавая их за основные. На этом дружеская пикировка заканчивается, и мы начинаем есть, не разгибаясь, как будто над головой пролетают снаряды. Оркестр исполняет: «Все прошло, все умчалося…», но и это нас не останавливает. Наконец, Мишка поднимает голову.
— Когда говорит желудок — музы молчат, — изрекает он. Затем энергично вытирает руки салфеткой. Пожалуй, слишком энергично. У меня начинает закрадываться подозрение, что, пока он ел, его мысли крутились не только вокруг бифштекса. Мы извиняемся перед Таней и идем курить в фойе.
— Это и есть племянница твоей хозяйки? — спрашивает он, когда мы выходим.
— Нет, то была другая женщина. Это моя невеста, и мы собираемся подать заявление, — говорю я так, как будто проделываю подобные вещи каждый день.
Мишка смотрит в угол. Из носа и рта у него валит дым, как у сказочного змея.
— Вернее, уже подали, — добавляю я, чтобы исчерпать вопрос.
— Быстро ты, однако.
— Жизнь не ждет, обстоятельства, — напускаю я туману.
Наконец он оживляется и начинает трясти мне руку. Я благодарю за поздравление.
— Это дело ведь как-то надо отметить, — замечает он.
— Все будет, как положено, — уверяю я. Он, вроде, успокаивается.
Мы пробираемся мимо танцующих. Мишка вдруг отрывается от меня и с ходу приглашает Таню танцевать. Мне ничего не остается делать, как сидеть и ждать. Они о чем-то оживленно беседуют. Я подзываю официантку и расплачиваюсь. На душе скверно. Нельзя было допускать их общения. Она ведь не знает, что уже почти что замужем.
Музыка кончилась.
Болотов по инерции садится, наклонившись корпусом к Тане. Я встаю и усаживаю его прямо.
— Ну, Миша, мы пошли. Сиди, отдыхай, нам надо еще позаниматься наукой.
— Давайте еще потанцуем, — Болотов все время смотрит на Таню и не смотрит на меня. Это начинает меня злить.
— Вы извините, но мне пора идти. Саша меня проводит. До свидания. — Татьяна подает Мише руку.
Мы идем по мокрому тротуару и молчим. Окна домов освещены изнутри голубым светом. Чем занимались люди, когда не было телевизоров, — уму непостижимо. Уличные фонари почему-то разные по цвету. Те, что отличаются, нервно вздрагивают. Все, как у людей. По противоположной стороне улицы, наклонившись на одну сторону, застенчиво прошел троллейбус. Мимо проносится трамвай. Он идет в нашу сторону, но спешить не хочется.
— Что он тебе там наговорил? — спрашиваю я Таню мимоходом, пассивно поглядывая по сторонам.
— Он меня поздравлял, — тихо роняет она.
— С чем?
— С обручением.
— И что ты ответила?
— Я его поблагодарила. Я подумала, что тебе это нужно.
Я останавливаюсь и смотрю на нее. Она немного устала за день. Внезапно я чувствую ее такой родной, что у меня перехватывает дыхание.
— Таня, таких, как ты, не бывает, — слышу я свой голос.
Она медленно поднимает руку и нежно, чуть касаясь, проводит мне ладошкой по щеке. Мы стоим и не двигаемся. Меня парализует переполнившая меня нежность.
— Так не бывает, — твержу я. — Я должен был тебя отбить, вынести из горящего дома, вырвать из лап хулиганов.
Таня как-то тихо улыбается и осторожно берет меня под руку.
— На месте Мишки я бы нас не выпустил, — замечаю я.
Она вдруг начинает смеяться, и я заражаюсь от нее. Мы проходим мимо скамейки, на которой сидит старушка и вяжет.
В сущности, в вязании нет ничего необычного, если бы это было не под фонарем глубокой осенью.
Она глядит на нас и качает головой. Весело болтая, мы добираемся, наконец, до нашего жилища. Моя веселость сменяется легкой грустью, правда, после того, как я заметил это в Тане. Думая, что гармония чувств — вещь вполне реальная, я продолжаю неуклюже острить. Слова всегда были злейшим врагом любого чувства. В них можно утопить все.
