Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Петух наконец успокоился. Теперь совсем тихо, только слышно, как продавец сельпо Яков Порфирьевич что-то бормочет, запрягая, а мерин Васька лениво отдувается. Странно все-таки, что такой приемник, как «Родина», что-то ловит. Батареи вот только садятся. Поэтому идет жестокая экономия: утром последние известия и немного музыки вечером. Обзор газет делает Славка Пырьев, когда приезжает на своем драндулете.
Мне кажется, что Яков, когда никто не слышит, говорит Ваське «Вы» и просит прощения за то, что должен это скрывать, а хитрая скотина Васька только презрительно сопит. В первый же день вид запряженной лошади вызывал у нас взрыв идиотизма. Мы все набились в телегу, а Саня Сахаров схватил вожжи, крикнул какое-то грубое слово. Васька от этого и вздрогнул, как от удара, и ошалело приложил уши. Яков прыгал у него перед мордой и просил:
— Ну, давай, Васенька, покатай! Они же гости!
Ну а теперь, конечно, о Пономаревой. Диктор немножко оживился. Советская спортсменка Нина Пономарева в сопровождении сотрудника посольства явилась в полицейский участок на допрос и была отпущена под залог, ожидается, что дело будет передано в суд.
— Провокация! — заключает Рощупкин. — Капиталистов надо душить!
— Отделение, подъем! — орет Никонов и соскакивает на холодный пол.
Даже смотреть холодно, как он скачет по глиняному полу. На низенькой травке под кроватями, кажется, блестит роса.
— Не виновата я! Не виновата! — орет Сахаров, он же Шмунин, как Катюша из «Воскресенья».
Взяла она эти шляпки или нет — какая разница? Нужно вставать. Никонов уже выскочил наружу и дурашливо заржал. Представляю, как Васька на него посмотрел. Яков Порфирьевич, извиняясь, заглядывает в нашу берлогу.
— Какие будут заявки?
Сигареты. Пасту. Пасты нет. Только зубной порошок. Тогда проще мелу натолочь.
Никонов совсем ополоумел — просит ваксу для сапог. Как он их в такую жару наденет?
— А этого ни-ни? — задает свой обычный вопрос Рощупкин и щелкает по заросшей шее.
— К сожалению, — разводит руками Яков, — до конца уборки сухой закон.
— Пастилы белой и розовой. И чтобы розовой было побольше, — это Шмунин.
Список получается недлинный.
— А скажите, Яков Порфирьевич...
Яков озирается по сторонам, отыскивая говорящего. Бунин стоит в дальнем углу, задрапированный в простыню. Совсем как римский сенатор. Яков кланяется.
— Скажите, Яков Порфирьевич, вот вы, как торговый работник, что думаете? Украла Пономарева эти шляпки или нет?
Яков молчит, как бы отвешивая ответ.
— Мне не нравится эта история, — говорит он наконец и сам себе, кивает. — Да-да, не нравится. Что-то скверное творится в мире, если в копеечную кражу вмешивается большая политика.
— А все-таки! — настаивает Бунин.
Ну что он привязался к человеку! Разве должен Яков с нами откровенничать? Хватит и того, что он добрейший ночью мотался в аптеку за пятнадцать километров, когда мы все обгорели.
Яков оглядывает нас. Что-то разладилось в его весах.
— Трудно сказать, молодые люди. Магазин — это испытание души. Любой магазин — богатый ли, бедный, и тут все может быть. Взять, к примеру, меня. Когда я получил паспорт и вернулся в Россию (об этом я мечтал много лет), я поселился в Иркутской области, в деревне. И никогда я не забуду впечатлении от того единственного магазина — длинные полки и ни них ничего, кроме черных буханок и бутылок с уксусом. И, поверите, я заплакал. Нет, я не сравнивал эту лавку с магазином в Шанхае или с магазином отца в Питере. Я только подумал, что очень скоро умру в этой стране, которую так люблю. Так мне стало горько...
Он машет рукой и снова оглядывает нас всех.
— Заговорился, а нужно ехать. Но ведь это между нами, да?
Яков Порфирьевич! — нагло вылезает Рощупкин, — все это, конечно, между нами, но уж вы насчет водочки постарайтесь.
Яков Порфирьевич суетливо запихивает в карман книжку и карандаш.
— Попрошу. Обязательно попрошу. Но обещать не могу-с.
— Ну, ты молодец! — кинулся Рощупкин к Бунину, когда Васька пополз по дороге. — Он теперь у нас на крючке. Выпьем сегодня, орлы!
Бунин презрительно морщится.
...Лопата привычно ложится на плечо. Рано, но от дороги уже тянет теплой пылью, а белые утки улеглись в тени. По дороге носится девчонка лет десяти в красном платьице выше колен и двое мальчишек поменьше. Девчонку зовут Кинджи. По-казахски это значит последняя, поскребышек, что ли. Игра заключается в том, что Кинджи щелкает одного из мальчишек по затылку и бросается наутек. Мальчишки догоняют ее, прыгают перед ней с раскрытыми ртами, как собаки, а она снова щелкает одного, и погоня возобновляется. Пыль клубится над дорогой, и утки недовольно крякают.
Увидев нас, Кинджи замирает как вкопанная и приставляет ладошку к бровям. Мальчишки наскакивают на нее, но Кинджи уже не обращает на них внимания, и ребята тоже разглядывают нас, приставив ладони — наверное, они думают, что началась новая игра.
Ну и обезьяна, эта Кинджи! Где она сперла этот взгляд? С картинки, что ли? Она смотрит на нас, как старуха у колодца на драпающих солдатиков. Только крестом осенить не догадается. Ну и обезьяна!
...Ток — это тоже испытание души. Если допустить, что ад существует, его филиалом на земле может быть это место. Алюминиевые миски с кашей так накалились, что их нельзя было держать в руках. Это было в девять. А сейчас одиннадцать. Жарища стоит зверская. Из-под наших лопат клубится пыль, и от этого еще противнее — дышать совсем нечем.
Работа у нас нехитрая. В стороне от деревни, около старого, неизвестно когда построенного сарая нарисован прямоугольник. От энтого кола до энтого, как говорит управляющий, мы должны содрать дерн. Потом прямоугольник прикатают, утрамбуют, и ток будет готов. А может, и не будут прикатывать, но нас это не касается. Мы должны сдирать этот паршивый дерн и надеяться, что совхоз не посадит нас в яму за долги. Славка Пырьев говорит, что мы сюда приехали не за длинным рублем, а чтобы участвовать в подъеме сельского хозяйства. Управляющий ничего не говорит. Он приходит по нескольку раз в день и смотрит на нас из тени сарая, довольный, что нашел дураков на самую дешевую работу. Никаких указаний сажать нас в яму, наверное, еще не поступало, поэтому кормят нас регулярно, и каждый вечер мы можем посчитать, на сколько вырос наш долг совхозу.
Мы выскребли длинную, узкую полосу. Она еще не успела прокалиться и выцвести, рыжая, гладкая. Только кое-где торчат неподдавшиеся лопате травинки. Глазомер нас подвел, поэтому края у полосы получились неровные, как будто живые, и сама полоса кажется плешью на огромном живом теле.
Нет, мы так помрем. Во рту столько пыли, что даже плюнуть не получается. А ведро в сарае пустое и тоже теплое. Кто-то придумал облиться, и теперь ведро пустое, а идти за водой неохота. Сейчас бы сесть в теньке и закрыть глаза, но тогда придется ковыряться до темноты, и, конечно, кто-нибудь возьмется помогать. А он сам сегодня наишачил столько же и видел, как ты прохлаждался. Так что не посидишь. Шевелись, лопата. Обед уже скоро. Хоть бы половину до обеда сделать, а то потом так развезет, что до ночи не управишься.
Шмунин все-таки не выдержал и повалился. Это дико приятно — вытянуться, дать отдохнуть спине. Опять за него сегодня доделывать придется. Рощупкин работает ровно, как машина, — шмыг, и пауза, шмыг, и пауза. Лопата у него почему-то не прыгает, а ходит ровно, словно он масло режет, а не землю. Никонов пробил в своем куске две полосы — клещи и сейчас соединяет их, — окружил. Ему бы все в войну играть.
А вон наша дама — учетчица Эмка. Делать ей, наверное, совсем нечего, поэтому целыми днями она лежит рядом с нашей полосой, задрав белые, удивительно противные ноги. Она ждет тарахтенья Славкиного драндулета, а на нас даже не смотрит. Так, видите ли, в книгу углубилась, что даже на секунду оторваться не может. Привыкла небось с трактористами собачиться и другого обращения не понимает. Правда, попытка Рощупкина безо всяких слов установить контакт успеха не принесла, но это было уже после того, как она увидела Славку и решила его подцепить. Только едва ли он на нее и глядеть-то захочет. Ноги у нее противные. И когда подол задирается, видно, что они у нее и дальше там такие — белые и рыхлые, как тесто. Пускай книжки читает. Мы книг мешков десять принесли в подарок совхозу. Вот пусть она и читает.
Около сарая звякает что-то. Кинджи принесла воды. Я же говорил, что она на нас как на солдатиков глядела. Ух, какая умница!
Лопаты летят в сторону. Около ведра уже свалка. Кинджи хохочет, потому что ребята как взбесились. Она даже приседает от смеха, потом срывается с места, несется по полосе, раскинув руки, как будто хочет взлететь с пухлой, неподатливой земли, но полоса кончается, и она бросается животом в траву, катится и визжит на всю степь.
