Зоран Живкович - Четвёртый круг
Гром, что сейчас быстро приближался, не нес с собой небесной воды и не был расцвечен языками пламени, способными в мгновение ока облачить гигантские деревья в огненные одеяния и отправить в мучительное небытие животных, больших и маленьких, спрятавшихся под их кронами.
Он отличался от своих собратьев памятью. Хоть это и было очень давно, когда он был маленьким, он помнил такой же грохот, возвестивший появление огромной птицы с четырьмя крутящимися крыльями. Тогда и он вместе с остальными в страхе бежал в гущу джунглей, потеряв по дороге мать. А потом птица села на землю, и ничего не произошло, и даже шум утих, и вот тогда любопытство, отличающее его вид, пересилило страх, и он с еще несколькими отважился выглянуть из листвы, в которой прятался.
Из птицы, опустившей крылья, вышли три существа, подобных обитателю большого каменного дома. Теперь он знал, что бояться нечего, потому что то, из каменного дома, никогда не вредило им. Оно не только на них не охотилось, но даже пускало внутрь и позволяло лазить по камню, который почему-то считало вожаком своей стаи.
С недавних пор существо, жившее одно, без собратьев, перестало выходить из дома. Оно лежало, скорчившись, в углу, тяжело дыша и словно ничего вокруг не замечая. Он быстро понял, в чем дело: в его стае было несколько старых членов с уже седым мехом, неспособных даже собирать плоды, растущие повсюду в изобилии, так что за них это делали другие, помоложе.
Он принес существу несколько плодов, как сделал бы это для своего соплеменника, но существо не обратило на них внимания. Это было знаком того, что в доме оставаться опасно. За старым скоро придут крупные хищники и утащат, как утаскивали больше не принадлежавших к стае седых собратьев, когда их, застывших, спускали с деревьев на землю. Почему они решили состариться и покинуть стаю — он не знал, и это, как всякая неизвестность, наполняло его беспокойством и страхом, быть может, сильнее, чем остальных.
Но, опередив хищников, на огромной грохочущей птице прилетели три собрата старого существа и забрали его с собой неизвестно куда. После этого некоторое бремя дом стоял пустым, но джунгли кишели жизнью, поэтому дом вскоре заселили новые обитатели. Это были в основном мелкие ползучие твари, которые не могли представлять угрозы для его стаи. Он хозяйничал вместе со своими собратьями в пустом доме, карабкаясь по шероховатым стенам, пролезая сквозь дыры, забираясь на огромного каменного вожака иной, более сильной стаи — вожака, которого никто из их породы не почитал. Но долго так продолжаться не могло.
Гром, который уже совсем приблизился, — сухой гром, от которого он единственный не сбежал в безопасную гущу леса, — нес с собой, он это предчувствовал, нового обитателя большого дома. После того как огромная птица спустилась на землю с воем, по сравнению с которым рычание ночных хищников казалось утренним птичьим щебетом в кронах деревьев, из ее утробы вышли три высоких существа, неся с собой какие-то большие и тяжелые предметы, которые он не мог ни с чем сравнить, а значит, и узнать.
Они внесли предметы в дом, а потом из него стали раздаваться необычные резкие звуки, незнакомые джунглям. Он стоял на краю поляны, не решаясь приблизиться. Время шло медленно, но он не испытывал нетерпения. И наконец чудо свершилось.
Резкие звуки сменило однообразное журчание, похожее на шум, что издавала речушка, текущая через джунгли, когда набухала после сезона дождей. Немного спустя все отверстия в стенах внезапно осветились изнутри, словно в большом доме засияло солнце. Свет моментально разогнал древний мрак, заставив всех мелких пришельцев в панике искать спасения либо снаружи дома, либо в немногих темных уголках внутри.
Это уже и для него было чересчур. Хоть он и знал из опыта, что от больших существ ему не грозит опасность, все же инстинкт, который с этого момента взял верх, принудил его отскочить назад и спрятаться в ближайших зарослях. Однако он не сбежал, а, укрытый ветвями и листьями, пристально наблюдал за чудом большого дома.
Там некоторое время ничего нового не происходило. Свет непрерывно струился изнутри, журчание продолжалось. А потом большие существа вышли наружу и направились к огромной птице, которая их терпеливо и бесшумно ждала. Все, кроме одного, вошли в нее, затем крылья птицы начали быстро крутиться, она, вновь с завываниями, поднялась со своим, хоть и полегчавшим, но все равно тяжелым грузом над верхушками деревьев и устремилась в небо. Существо, оставшееся на земле, некоторое время смотрело ей вслед, а потом вернулось в дом.
Последние отзвуки удаляющегося грохота давно затихли, уступив место обычному шуму джунглей, которые уже забыли это краткое, но жестокое нарушение исконного однообразия своей жизни, когда он наконец отважился вылезти из кустов и направиться к большому дому.
Он ступал осторожно, борясь с инстинктами, что побуждали его отступить, обратиться в бегство. Хорошая память была не единственной особенностью, отличавшей его от собратьев. Возможно, еще важнее было то, что он порой обуздывал инстинкт, — эту древнюю мудрость самосохранения вида, полученную в наследство от предков, — чтобы подчинить его интеллекту. Этот выбор в мире, полном опасностей, обычно губителен для отдельной особи, кроме тех редких случаев, когда могут выручить подлинный интеллект и стечение благоприятных обстоятельств.
Первый раз он почувствовал, что поступил правильно, когда, вскарабкавшись на выступ внешней стены, очутился в небольшом отверстии, через которое мог хорошенько обозреть внутренность дома. Открывшийся вид отличался от прежнего. Над каменным вожаком стаи сияло яркое солнце, на которое невозможно было смотреть, а большой зал заполняли предметы, ранее им здесь не виденные, — странные предметы, которых не было в джунглях и назначения которых он не понимал.
И тем не менее он чувствовал: стоило рисковать, чтобы все это увидеть. Даже если б он умел говорить, он не смог бы объяснить ни себе, ни другим, почему ему было достаточно одного взгляда на новое существо, поселившееся здесь, чтобы понять, что весь его мир безвозвратно изменился.
8. Перст Господень
Они его заперли.
В подвале под подворьем игуменовым, где тьма, сырость и запах гнили напоминают о преддверии пекла. Хотели, наверно, этим самым ему об проклятии адском напомнить, что неизбежно его ожидает, коли он свою работу сатанинскую не уничтожит. Но он весь во власти демонов, не слышит ничего, только насмехается над ними, издевается, хохочет хохотом злобным, дьявольским, говорит: пусть сами попробуют его картину жуткую на своде в какую-нибудь другую, богоугодную, переделать.
Так ведь пробовали, — а что еще им оставалось, трусам долгополым, сильно их страх обуял, это ясно видно, хотели от судьбы своей злосчастной уйти, пробовали, — но лучше от этого не стало. Сами заново оштукатурили свод (меня не позвали, подозревают, наверное, что я в сговоре сатанинском с Мастером), лишь бы закрыть те картины адские страшные, что сатана лично, рукой моего господина, начертал, чтобы надругаться над Господом нашим пресвятым. Надеются они, по-хорошему или по-плохому, но заставить Мастера заселить свод созданиями святыми, небесными и уничтожить эту пустыню адскую с тремя солнцами отвратными и кругом гнусным — главным знаком дьявола.
Оштукатурили они свод, но ненадолго. Уже на следующее утро, на рассвете перед заутреней, при зари первых проблесках, что звезды с неба изгоняют, дьяконы, оставленные бдить под сводом проклятым, чтобы своим присутствием освященным силы нечестивые отогнать, примчались в ужасе, словно за ними сто чертей гонятся, на подворье игуменово, крестясь, как безумные, и вопя во весь голос: «Чудо! Чудо!»
Будто не находили других слов, чтобы ужас высказать, который переполнил их души невинные, а лишь выкликивали нечто бессвязное и бессмысленное, разбудив своими криками испуганными всю братию монастырскую да и меня, раба Божьего, — у меня всегда сон чуткий был, — и поспешили мы за встревоженным игуменом в церковь со сводом оскверненным, чтобы, преисполненные страха и предчувствий мрачных, новый дар, дар сатанинский, непрошеный принять.
Я последним прибыл, ибо меня в монастырском дворе задержал звук страшный, дьявольский. В первый миг показалось, что он из самых недр земных идет, из проклятого жилища потомства нечистого. Но чуть придя в себя, хоть и стиснул мне грудь некий холод разобрал я, что этот хохот жуткий, нечеловеческий доносится не из адских глубин, а всего лишь из подвала, где моего Мастера заперли.
О, уж я-то слишком хорошо знал все звуки, что он издавал, — и спокойные, ласковые, и сердитые, гневные — чтобы ошибиться. Голос был его, но будто из уст прокаженных самого нечистого исходил. Нет такого существа человеческого, что могло бы издать подобный смех сатанинский. Только наслаждение, что дьявола охватывает, когда он у Всевышнего душу очередную отнял или навел на грех и зло, может быть причиною хохота столь ужасного.
