Эрих Кош - Избранное

Чето усмехнулся и показал вниз.

— Вон они, тронулись. Видишь, трое идут.

Я посмотрел и увидел внизу, в Уньерине, на дороге, со стороны Црквиц, три ползущие черные точки.

— Теперь вовсе не шевелись, — предупредил Чето, — на той стороне тоже проснулись. — Я выглянул в направлении, куда он указывал рукой: до холма было не более четырехсот шагов, но не заметил ничего особенного. И все же неясное чувство подсказывало мне, что там, за соснами, происходит какое-то движение, я затаил дыхание и поджал под себя ноги.

— Лет шесть до войны, — продолжал Чето, — выдался для меня несчастливый год. Лесничие два раза капканы мои находили, а в зверей точно бес какой вселился — от нор не отходят, приманку даже и нюхать не хотят, а я договорился к весне принести в Рисан шесть куниц. В обычный год это легко сошло бы, а в тот год уж и весна настала, а я поймал только четырех. Посмотри, видишь пустошь по ту сторону, у Стражника, там еще сухой граб торчит. Там я нашел пору. В ней были две куницы, крупные, золотистые, такого меха я давно не видел. Но не тут-то было. Я и ночью подкрадывался, все караулил, где они ходят. Наконец и в меня точно дьявол какой засел — по два дня домой не возвращался, исхудал весь, но решил их любой ценой изловить.

Чето вдруг замолчал и схватил меня за руку.

— Слышишь? С тех пор как снег растаял, каждое утро поет.

И я услышал! На той стороне над пропастью вдруг возник резкий звук, он словно повис в воздухе, а потом иссяк.

Чето снял со лба букашку, заблудившуюся в его густых бровях, и стал разглядывать ее, держа на ладони. Она была красная, в черных пятнышках. Букашка поползла по его большой морщинистой руке, взобралась на палец, расправила крылышки, взмахнула ими и улетела в солнечный весенний день.

Итальянец на той стороне снова запел. Голос у него был ясный, чистый, он долго трепетал на одной ноте, будто тоже пробуя силы и расправляя крылья, прежде чем вырваться на простор. И вот он вспорхнул. Звенящий, мягкий, но сильный, он взлетел и поплыл.

Чето послушал, одобрительно кивнул головой и указал вниз, в Уньерину.

— Вон они, смотри, — сказал он. — За первой постройкой копошатся. Оголодали по весне, как шакалы. Ищут картошку, вот и рыскают по селу.

И в самом деле, внизу, в Уньерине, три черные точки копошились у развалин, слышен был стук заступа о землю. Но больше я прислушивался к песне, которая сейчас под легкими ударами ветра, покачиваясь, плыла на парусах по воздуху. Чето заглянул мне в лицо — не заснул ли я. И, убедившись, что я не сплю, заговорил:

— И все-таки одну я поймал, когда раскрылись первые листочки. Тогда я и на другую капкан поставил. Я пошел за ней с вечера и всю ночь просидел в ручье под скалой. Ну, думаю, на этот раз от меня не уйдет. Но когда я на утро вылез, не нашел ни капкана, ни куницы. По следу понял, что случилось.

Чето умолк, перевел дыхание, а потом продолжал:

— Вот ведь как с этой куницей: сама вместе с хвостом — что рука до локтя, а ведь протащила за собой капкан и забралась в расселину в скале. Там была пещера, узенькая, низкая — человеку на животе проползти. Я выпустил воздух из легких и втянул живот. Одно плечо ободрал до крови, но все же прополз — только пальцы ног снаружи остались. Когда глаза привыкли к темноте, я заметил, что пещера расширяется, там и увидел куницу. Она прижалась спиной к стене, рычала и била капканом о дно пещеры. Она вырывалась, кусалась, я с трудом ее удерживал обеими руками. Так и пополз назад.

Чето обернулся на меня, потом посмотрел в сторону Црквиц. Итальянец запел снова, голос его звучал чисто, с нечеловеческой силой. Небо над нами становилось все ярче. В траве, справа от моей головы, желтело что-то похожее на цветок. Одурманенный воздухом и солнечными лучами, я был не в силах ни повернуть голову, чтобы его разглядеть, ни протянуть руку, чтобы сорвать. Чето прислушивался к песне, морщился, а когда голос певца дрогнул и неожиданно замолк, махнул рукой, как бы желая сказать — да ну его, не слушай, и продолжал:

— Ползти назад было тяжело. Обе руки заняты. Я держал куницу, упираться было нечем. За четверть часа продвинулся на несколько пядей, а потом застрял. Сдвинул камень с места, вот он и оказался теперь прямо у меня под животом и впился мне в ребра. Сколько я ни пытался от него освободиться — напрасно. Назад выбраться я не мог. Не будь я таким усталым, я бы догадался подложить под себя руки и освободился бы. Но я уже целый месяц ходил как в лихорадке, злой, точно не в себе, и потому начал вырываться силой. Повернулся на бок и попытался проползти, минуя камень. Опять напрасно, пещера была слишком узкой. Попробовал было продвинуться вперед, но и это мне не удалось, а куница вырвалась из рук и давай скакать как бешеная и бить капканом о стены.

Чето повернулся на бок и подвинулся ближе ко мне. Я почувствовал на своем лице его дыхание. Снова запел итальянец, теперь тихо, вполголоса. От Уньерины доносились равномерные удары заступа о твердую, каменистую почву.

— Я дергался, брыкался, но от этого только земля осыпалась и забивалась под камень, который так меня сдавил, что стало совсем нечем дышать. Куницу же я напугал и раздразнил, и она сама начала бросаться на меня. Пришлось от нее защищаться, покуда совсем лицо не изодрала. Руки теперь были заняты. Я снова задергался, но теперь уже от страха. Кровь прилила к голове, я точно отек до пояса; я был весь в холодном поту. Начал кричать, и это было хуже всего: я еще больше нагнал страху на куницу, мой голос отскакивал от стен пещеры, и мне казалось, точно меня кто бил по голове. Когда человек зовет на помощь, это уже все, спасения ему нет. Значит, потерял веру в себя и перестал бороться.

Я продолжал кричать. Зачем? Да и кто бы мне помог, даже если бы голос был слышен из пещеры? До ближайшего жилья часа три ходьбы. Сюда и чабаны-то редко забредали. Никто не знал, куда я пошел. Дома у меня — никого, беспокоиться обо мне некому, а односельчан я уже приучил к тому, что меня по нескольку дней не бывает.

Буду здесь торчать, умру от голода, и набредет на меня какой-нибудь охотник или пастух, когда от меня одни кости останутся. Я взглянул перед собой. В темноте светились желтые глаза куницы, она не отрываясь смотрела на меня. Когда я вконец выбьюсь из сил, она выпьет мои глаза и обгложет череп.

Я снова начал барахтаться, пока не лишился сил. Когда пришел в себя, то ощутил во всем теле жуткий холод. Руки затекли и расслабились, куница сидела спокойно, но глаз с меня не спускала.

Я немного успокоился и стал придумывать выход. Потом стащил с себя рубашку, обмотал ею руки и потянулся к кунице. Она прыгала, вырывалась, кусалась, но я ее все-таки схватил. Нащупал шею и крепко сжал. Она кусалась, но я душил ее все сильнее, пока она не затихла.

Я повернулся на бок, дотянулся до капкана и начал им рыть землю под собой. Расстегнул пояс, спустил с себя штаны. Землю я выгребал руками и бросал в глубину пещеры, где неподвижно лежала куница. Камень засел глубоко, земля была твердая. Я отдыхал, потом снова рыл. Много ли прошло времени, я не знал. Пальцы у меня были в крови, ногти пообломались. Наконец я обхватил камень обеими руками, приподнялся над ним сколько смог, выпустил воздух из легких и протолкнул камень. Он чуть сдвинулся, прошел вперед, в широкую часть пещеры, — и я освободился.

У меня еще хватило духа вытащить и куницу и капкан. Когда я со всем этим покончил, стемнело, я свалился и заснул тут же, у входа в пещеру. Проснулся я на другой день, поутру, когда солнце стояло высоко в небе. Я с трудом припомнил, что произошло. Голова раскалывалась, пыли все кости, а рядом лежала куница. Зубы оскалены, по окровавленному языку ползали муравьи.

Чето умолк. Молчал и итальянец там, в Црквицах. Кругом тишина, не слышно было даже тех троих в Уньерине, только ветер гнул тонкие травинки да шуршал в боярышнике.

— С месяц я пролежал в лихорадке. С тех пор у меня одышка. Колени опухли так, что я не мог ходить. Возили меня к докторам и в Рисан, и в Нови, да все без толку, пока отек сам собой не прорвался под коленями. Раны потом заросли, отек сошел, но правая нога так и осталась скрюченной и стала сохнуть. Вот, видишь. — И Чето похлопал себя ладонью по изуродованной ноге. — Только я в ту же зиму еще трех куниц поймал.

Внизу, по белой, залитой солнцем дороге, шли назад итальянцы, неся какой-то сверкающий предмет. От Црквиц снова послышался голос певца, ставший теперь словно ближе, и звучал он дерзко, с вызовом.

— Опять стянули что-то, — сказал Чето, указывая вниз своим толстым, корявым пальцем. — А этот вишь куда забрался, собачий сын. Сейчас опять завоет, вот увидишь.

Я ничего не замечал, мне только казалось, что сосны на Црквицах слегка покачиваются от ветра. Чето не спеша повернулся на спину, поднял ружье, снял с приклада прилипший комочек земли и, лежа на спине, подставил под ствол ноги, согнутые в коленях.