Эрих Кош - Избранное
Я шел впереди, а Чето Коев — за мной на расстоянии нескольких шагов, след в след, ступая мягко, по-кошачьи, заметно припадая на короткую, не разгибающуюся в колене правую ногу. Черпая лохматая меховая шапка была надвинута на лоб до самых глаз. Он был в куртке и штанах из толстого темного сукна, икры его ног стягивали черные гетры и ремни легких опанок из сыромятной кожи, которые, казалось, сами несли его над землей.
Мы не спеша взбирались на гору, держась ее северной, теневой стороны. Небо уже начинало понемногу светлеть, гора нависала над нами, огромная и тяжелая, и вершина ее казалась далекой, недостижимой. Время от времени тропа выводила нас к низким, зачахшим на корню молодым дубкам, на которых еще держалась сухая прошлогодняя листва. Мы задевали их ногами, и листья опадали с равномерным шорохом, точно трава под взмахами косы.
И снова — участок мягкой, ничем не поросшей земли.
«Ууу-ааа!» — долетали порой откуда-то из тьмы крики, точно издаваемые человеческим существом. Всякий раз мы останавливались, прижавшись друг к другу, и, замерев, начинали прислушиваться.
— Это лисы, — пояснял Чето, — хохочут в утесах у Стражника, — и мы снова двигались вперед, осторожно, не торопясь.
Глубоко внизу, под нами, лежала ночь.
Она простирала над селом толстый плащ темноты, и от этого вся долина казалась бездонной пропастью. Но все же время от времени снизу доносился отдаленный стук копыт по дороге и голоса перекликавшихся людей. Это сейчас, до зари, люди торопились закончить дневные дела — наносить воды, задать корм скотине, приготовить еду и отнести ее на позиции отряду, стоявшему за Убальскими Странами. Днем село простреливалось — на Црквицах закрепились итальянцы. В домах не разводили огня, чтобы не показать итальянским минометчикам, что в селе остались люди; вражеские пулеметы не давали носу высунуть из домов, так что село Звечава, наполовину и без того сожженное и разрушенное, до ночи молчало, будто вымершее.
Тихими-тихими были и звезды, трепетавшие в небе над Звечавой; одна за другой они бледнели в свете рождавшегося дня и понемногу угасали. Только у нас обоих, разгоряченных ходьбой, возбужденных окружавшим нас простором и неслышно рождавшимся днем, клокотала кровь и стучало в висках.
Казалось, где-то в небесных далях вращались огромные колеса, а шум в ушах и биение пульса были музыкой, сопровождавшей движение механизма, который убирает с неба черный ночной занавес и открывает белые просторы дня.
Когда мы дошли до вершины, на востоке, за темными узорами гор, показалось солнце.
Уже виднелись зубчатые края Комова, слева, как облака, поднимались черногорские хребты и вершина Синяевина; прямо, перед нами была гора Ловчен, а справа, под слоем тумана и облаков, угадывалось море.
Чето Коев схватил меня за руку, несколько шагов протащил за собой и заставил пригнуться к земле.
— Присядь, — сказал он глухо и указал рукой на небо, которое вдруг сразу забелело, точно его мазнули известкой. — А то увидят.
Я оглянулся. Тонкие ветви ясеней, росших на вершине, ясно вырисовывались на фоне неба, и едва я успел вновь повернуть голову, как уже рассвело. Над долиной внизу, над горными цепями — над всей округой был день.
— Здесь нас не заметят, — шепнул Чето, показав на куст боярышника прямо перед нами. — Тут и посидим до темноты. — Он достал из кармана длинный засаленный кисет с табаком. Неторопливо, осторожно, но ловко и уверенно свернул цигарку, заклеил языком и протянул мне.
— Закурим! — трижды чиркнул кремешком и дал мне огня. Затем вытянул ноги и оперся на локоть.
Мы помолчали.
Он указал цигаркой в сторону долины.
— Вот Церовик, там в прошлом году наш отряд подстерег итальянцев. Сейчас они закрепились тут, над дорогой, но вообще-то туда редко заглядывают. Ближе всего до них как раз здесь. Днем их отсюда совсем хорошо видно.
Пока что внизу, под нами, видны были только клочья утреннего тумана, а на противоположном краю долины, где должны были быть итальянцы, гребнем поднимался густой лес — темный, молчаливый, загадочный.
Мы докурили цигарки и затушили окурки о землю, покрытую еще слабой, тонкой и мягкой, как пух, травкой.
Первые лучи солнца соскользнули с соседних вершин и спустились к нам, быстро разогнали туман в долине, небрежно окутали землю бледно-желтым сиянием, пробились сквозь куст боярышника и окунули в светлые блики нас и траву вокруг.
Чето сорвал бутон расцветшего боярышника, поднес его к своим потрескавшимся губам, пожевал и выплюнул на ладонь.
— Эй! Посмотри-ка! — И широким жестом обвел все вокруг.
Внизу, в долине, — зеленели лужайки, а шоссе поднималось от Церовика и вилось все выше, к Црквицам, белое-белое, точно посыпанное свежей галькой, на фоне рыжих скал, в ярком поясе травы и кустов.
— Весна! — Чето смочил руку росой, умыл лицо и протер глаза. — Еще чуть — и листочки распустятся. Говорят, если лист догонит цвет боярышника, будет урожайный год.
Откуда-то стрелой метнулась к боярышнику птица, но, увидев нас, порхнула обратно ввысь.
Она весело и дерзко чирикнула, опять рванулась и исчезла в море воздуха и света, расстилавшемся под нами. Над нашими головами, еще слабенькая и неловкая, одуревшая от свежести и запаха росы, порхала, расправляя крылышки, беленькая, первая в этом году весенняя бабочка.
Мы оба, лежа на спине, следили за ее полетом.
Слева от нас снова послышался крик лисицы. Чето повернулся в ту сторону и стал прислушиваться, наморщив на лбу свою грубую, в палец толщиной, лоснящуюся загорелую кожу.
— Ишь, наплодились по весне, а охотиться на них некому, вот они и днем ничего не боятся. Да здесь всегда много зверя было. — Он вздохнул полной грудью. Шапка с его головы свалилась в траву. Волосы и густые, топорщившиеся усы заблестели на солнце. — Я ведь это вот здесь заработал, — он приподнял свою изуродованную ногу и хлопнул ее по коленке, — да заодно чуть и головы не лишился.
Земля под нами прогрелась. Я растянулся во весь рост и впервые почувствовал, что зимняя суконная форма стала мне тяжела и тесна. Я прикрыл глаза.
— Расскажи, — попросил я.
Чето молчал. Головы наши в траве почти соприкасались.
— Каждый год по весне, — начал он наконец, — я приносил в Рисан шесть-семь куниц, да еще и лисиц с десяток. Этим я кормился. У меня был дом да одна корова, а земли, почитай, и не было. Но, по правде тебе сказать, я охоту любил, просто не мог без нее. Пойду, бывало, в Рисан или Грахово за чем-нибудь, а по пути сверну с дороги и поохочусь. Всегда что-нибудь да попадается. Сколько я себя помню, был я пастушонком, а ведь для пастуха в горах самое милое дело — поймать птицу или зверя захватить врасплох. Ну и заработать охотой можно немало, если бы в Рисане не такие поганые были купцы. Запомни, нигде на свете нет купцов хуже, чем в этом городе.
Чето чуть приподнялся и устремил свои пронзительные, острые глаза куда-то в сторону Уньерины. Внизу все было тихо. Белые солнечные блики лежали на вымытых дождем стенах разрушенных домов, на плитах дворов, по которым давно уже не ступала нога человека.
— Пока не шевелятся, — сказал он и снова улегся, подложив под голову шапку, чтобы было помягче. — Хуже этих купцов разве что жандармы, лесничие да таможенники. Из-за них, сволочей, я три раза в тюрьме сидел, штрафовали меня — корову уводили, а однажды пригнали меня в Рисан, связали руки и держали на площади перед народом, точно я человека убил. Я вот и теперь, как увижу итальяшку, сразу начинаю думать, что это таможенник или жандарм, разозлюсь как следует, а уж потом стреляю. И ружье у меня отнимали, и дом обыскивали. По правде сказать, я берданку или карабин всегда в хлеву под балкой прятал, но с оружием охотился редко. И жандармов боялся, да и какая с ружьем охота. Пуля портит шкурку, а зверь в наших краях хитрый, сам под дуло не выйдет. Тут лет десять назад один капитан из Рисана каждое воскресенье на охоту приезжал. Жену с детьми оставит, бывало, в Црквицах перед трактиром, а сам со мной уходит. Толстый такой, потеет, а все идет — куда я, туда и он. Я его вожу-вожу целый день, вокруг да около, а к вечеру наведу на логово, так только, чтобы он зверя увидел. Потом сам ночью кого-нибудь поймаю и назавтра продам ему, а он шкурку повесит на ствол ружья, как флаг, да так и идет в Рисан. Не знаю уж, убил ли он когда хоть какую дичь, а стрелок был меткий, тут таких и нету. Со ста шагов в сигару попадал.
Чето усмехнулся и показал вниз.
— Вон они, тронулись. Видишь, трое идут.
Я посмотрел и увидел внизу, в Уньерине, на дороге, со стороны Црквиц, три ползущие черные точки.
— Теперь вовсе не шевелись, — предупредил Чето, — на той стороне тоже проснулись. — Я выглянул в направлении, куда он указывал рукой: до холма было не более четырехсот шагов, но не заметил ничего особенного. И все же неясное чувство подсказывало мне, что там, за соснами, происходит какое-то движение, я затаил дыхание и поджал под себя ноги.
