Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 11, 2003

— Когда я должен сказать?

— В начале.

— В самом-самом начале?

— Темный какой! Ей-богу!.. Ну, ты же понял — прежде! Прежде чем вставить. Скажи: я сейчас тебе вставлю.

— Я и так вставлю.

— Само собой… Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС… Я… ТЕБЯ… ЗАТРАХАЮ.

— А?

— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.

Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях… И тяжко, чугунно неповоротливый язык.

— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!

Я тоже разъярился:

— Так давай же!

— Э, нет. Сначала ты скажи… Говори медленно… Очень медленно…

Из идиота — хоть что-то выжать.

Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)

И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.

Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью… Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.

В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми… Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали… Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.

— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!

Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:

— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну… ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.

— Вика… А если я один раз молча?

— Дразнишь?

— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.

— Только не так вяло.

Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело… Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.

А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал… Кружка уходила в глубину… А луна (на тот же счет) выходила из мглы.

Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.

Когда вернулись к постели, я явно повеселел… Постель имеет свой почерк! При луне… Я легонько подтолкнул туда Вику. В дачной постели всегда присутствует деревенская поэтика: там и тут разбросанное! Как легкая озерная рябь.

Но радость нашей ночной и молчаливой (без единого слова!) любви была недолгой — разве что полчаса.

Зазвонил телефон. Нелепый такой дребезжащий ручеек звука. Вика взяла трубку. Лежа…

— Ага-а! — протянула она легким (и лишь чуть неправдивым) голосом. — Уже едешь. Ага!.. Уже свернул с шоссе? Отли-ично!

Мы лежали бок о бок. Она шевельнулась… Нагая, прохладная, только-только остывшая после близости. «Борис», — шепнула мне.

Я кивнул. Я и сам сообразил.

— Ага-а! Сварить тебе кофе. Черненького?.. Отли-ично! — пела она ему в трубку. Чуть неправдиво (опять же), но с задором и с отвагой.

Поскольку я молчал, Вика легонько толкнула меня локотком. Может, я не все понял?.. Подтолкнула мою сообразительность. «Это он… Петр Петрович!» — шепнула. И для начала перемен она села в постели.

А затем Вика встала. Нет, нет, никакой спешки. Она легонько зевнула — и пошла к плите, чтобы сделать любимому человеку кофе. Он войдет — а кофе уже горяч.

Она еще говорила ему:

— Ну, все. Все. Пока… Иду к станку! — и передала трубку мне, мол, дай отбой. И подмигнула.

Последнее, что я видел (я уже одевался), — как красивая голая женщина готовит кофе, стоя у плиты.

Когда Вика подмигнула, была в этом кой-какая насмешечка над подъезжающим и торопящимся к постели Борисом. (К еще дымящейся постели.) Но женская смешинка не была обидной — была человеческой. Все, мол, мы люди!.. Я это видел. Шепотком еще раз напомнила мне: «Положи. Положи там трубку».

Убавила пламя до малого… Доставая банку с кофе, ложечку, сахар, то да сё, она перетаптывалась, шаг туда, шаг сюда… И все время невольно играла ягодицами. Как бы гримасничала. Стоя у плиты… Спиной ко мне. Так и подумалось, что ниже поясницы открылось ее второе лицо.

Это подвижное лицо хихикало в равной мере… И над Борисом… И надо мной… И над самой собой. (Над первым своим лицом.) Это было совсем не зло. Это было равнодушно. Ах, мол, сколько суеты. Ах, мол, люди-людишки!.. Равнодушно… Второе ее лицо все знало и посмеивалось.

Приняв из Викиных рук, я аккуратно переправлял телефонную трубку через постель к столику. (Трубка должна быть на своем месте.) Я как раз нес в руке. А Борис еще договаривал последнее. Он жарко и басовито рокотал мне в самое ухо:

— Сейча-ас… Сейча-ас я тебе каааааа-аак вста-аавлю.

Я даже выронил трубку.

Елена

При свете и впотьмах

Ушакова Елена Всеволодовна — поэт, постоянный автор нашего журнала. Живет в Петербурге.

Неужели кто-то на самом делеверит в эти фальшивые сцены,ненатуральные разговоры,непрошеные исповеди,подстроенные встречи?Ну, приехал из-за границы молодой князь,ведет себя как порядочный, интеллигентный человек…Почему все принимают его то за святого, то за юродивого,называют идиотом?Вываливают подробности интимной жизни,втягивают в сомнительные истории?Почему его-то влечет к этим людям, людишкам?Это во-первых.А кроме того — назойливый один и тот же прием:поцелует и тут же плюнет; плюнет, а потом поцелует, и так — все! —в припадке гордости, в истерике безобразной и жалкой.А эти понятия о «чистоте»!Женщина живет на содержании у покровителя,но его к себе не подпускает. Это честно?И если прибавить к этомустилевое неряшество, торопливую неразборчивость:«…не выскакивая слишком эксцентрично из мерки» (ч. 1, гл. 4),«…он был как в лихорадке, хотя и ловко скрывал себя» (там же)…И непростительное невниманиек растительному миру,вообще к обстановке —одни разговоры и рассуждения!Не догадывается дажеусадить героя,вошедшего, как всегда, внезапно…Читатели, вы — как дети. Детское, в сущности, восприятие.Слова-концепты не соотносятся с жизненным опытом.Странное, знаете ли, простодушие — поистине, хуже воровства!«Язык порождает в уме, — говорит ученый, —огромное количество дифференцированных моделей(особенно в детстве),однако глубокое понимание этих моделейнаступает лишь после их адаптациик личному жизненному опыту».Но вот что замечено:тот, кого легко обмануть в искусстве,в быту проявляет недюжинную смекалку,знает свою выгоду,не упустит,а тот, кого не проведет даже Федор Михайлович,наделен рискованным бескорыстием,беззащитен,и обмануть его нетрудно —он сам обманываться рад!

Он выглядел молодым человеком,а она — стареющая,толстая, маленькая,сильно накрашенная,глупо хохочущая собственным словам,в мятом, до пят, коричневом платье.Нас было четверо за длинным столомв огромной столовой.Ножи и вилки обменивались тихими блестящими репликамис фарфоровыми тарелками.Он помалкивали с прилизанными волосами на косой проборпоходил на Молчалина.Я подумала: деньги?Но оказалось, что она на пенсии,а он — преуспевающий физики занят в престижной фирме.Когда мы уходили, в прихожейона стала совать мне в рукистарый мохеровый шарфи клеенчатую потертую сумку.Но не успела я открыть рот — только подняла брови,как он подскочил, шепча:«Возьмите, возьмите!» —и выражение лица было такое,как будто жизнь зависела от того,приму ли я эти непрошеные дары…Мы вышли на светлую еще улицу,чудное облако неподвижно висело.Вдруг показалось… кто-то смотрит неизвестно откуда:впалые щеки, бородаи глубоко посаженныемаленькие,печальныедва уголька в темноте…Достоевский!

Жизнь, скажи мне, что же ты такое?Теплый сумрак комнаты спрошу,Снежный саван за окном, левкоиВ вазочке, глаза на них скошу —Что-то знают, прячут… Не довольно льЭтого молчанья в полутьме?Жарко, зябко, радостно и больно,Мышью стих копается в уме.Чтобы видеть — мало, мало зренья,Португальцем сказано одним, —Философские предрассужденьяНадо отменить, рассеять в дым,Перепутать слух и обонянье(«Слышать запах» — верно говорят),Осязанье, нежность, упованье,Горечь, радость, страх поставить в рядНеразрывный…Смысл — в неразберихе,В суффиксах, в сугробах, в облаках,В расплывающемся блике,В капле меда на губах.

Отзывчивости вид, верховной тишины!Будь я священником — католиком, допустим,Я знала б, как внушить смирение: нужныМорская рябь, рассвет и под балконом кустик.Как называются те красные цветы?Такие круглые, огромные, как блюдца,Краснознаменный хор: они раскрыли рты.«Собачьи розы» — так у нас они зовутся.И в затаенный час рассвета из-за гор,Найдя в их контуре удобную ложбинку,Как будто плавится и льется (до сих порС картиной той живу сияющей в обнимку)…Разоблаченное, без бахромы лучей —Самсон остриженный! — в ребристые бороздкиМорской поверхности зарылось славой всейИ нежной кротости разбрасывает блестки.На крышах хвойные иголки, а не мох.И тень узорная то упадет, то встанет.Не знаю, любит ли и помнит ли нас Бог —Он тенью на стене танцующею занят.Не мы, понурые, а пляшущая тень!Не мысли бедные, а лепет, бормотанье,Блаженства признаки — смотреть бы целый день, —И нет сомнения в Его существованье!

Отель на берегу, на пляже, белопеннойВолнистой линией очерчен и лежитКак высший замысел, жемчужина вселенной,Узорной шапочкой солярия накрыт.Проходим холл — диван и греческие вазы,В кадушках деревца с двуцветною листвой,И пятнышки на ней, как счастья метастазы,Живучей зелени и жизни отпускной.Ступени мраморные, красные колонны,Бассейны хлюпают в двуместных номерах…Здесь роскошь лишняя живой, одушевленной,Смотри, становится при свете и впотьмах:И эти лестницы, и эти коридоры —Не часть обители, а словно бы жильцы,Фантомы прошлого, в компанию которыхМы чудом приняты, как ниши и торцы.Чтоб, может быть, в краю, где правил некто Минос(А Минотавр был сын — побочный, говорят),Мы коммунальный быт забыли бы и примус,И неолитовое племя октябрят.

Все происходило, как в печальнойСказке андерсеновской известнойВ день, когда он к берегу причалилЭтой жизни, времени и места.Пожелали мужества и силы,Приходя по очереди, феиНоворожденному — спящий, милый,Запредельным сном еще овеян.Пожелали разума и чести,Подарили доблестную память,Рисовали этот облик вместе,Словно приготовились обрамить.Снарядили конницу-удачу…Но одна (ее не приглашали)Пожелала ко всему в придачуСлезы, беспричинные печали.И осталась выморочной теньюЖизнь — согласно каверзной поправке,Маленькому как бы добавленью,Превращенью страшному, по Кафке.

Ползет по мокрому стеклуОсенняя слепая муха,И тень ее снует в углу,По занавеске — там, где сухо.Ее двойник размытый отЦветка к цветку переползаетТак аккуратно, словно шьет,Как Андромаха вышивает.Казалось бы, не может бытьНи символом, ни сообщеньем,Ни образом — лишь удивить,Привлечь внимание движеньем.Но мне — мне эта тень и рядНа полках книг моих согласноСквозь пыльный бортик говорят,Что будет жизнь еще прекрасна:Я прочитаю, я пойму,Увижу, получу, поеду,Проснусь, услышу, обниму,Во вторник обниму и в среду…Смешной для месседжа предмет?Но тем вернее, чем ничтожней,Способен отразить весь свет,И тот — с надеждой внеположной!

Александр Солженицын