Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2003

По мосткам, по белым доскам

Чухонцев Олег Григорьевич родился в 1938 году в Павловском Посаде. Автор пяти лирических книг. Живет в Москве.

Орест Александрович Тихомиров происходил из немцев,когда стал русским, не знаю, но это спаслоего и семью — других соседей, Шпрингфельдов,мужчин расстреляли, а детей и женщин сослали в Караганду,все-таки немчура и возможный пособникГитлеру, то есть своим, а наш брат Иванлюбит порядок и дисциплину тоже,но со славянским акцентом. Так вот, ОрестАлександрович был педант особый,немецкое давно повыветрилось в роду,кроме упорства и жилистости, а цели…цели были вполне земные, хотя подиопредели какие: они разлетались,как глиняные тарелочки, по которым стрелятьон приохотил даже меня, подростка.Короче, Орест Александрович был русакиз русаков, как бывший немец, к тому же охотник,а это, я вам скажу, не кисель мешать,не пробивать дыроколом и подшивать бумажки,это искусство — вести по небу мишеньи нажимать на крючок спусковой не раньше, не позже,а ровно тогда, когда надо.

У Тихомировых на столеу самовара вечно сидело нечтодымчатое и пуховое, размером само с самовар,оно иногда издавало вполне благосклонные звуки,щурилось и отсутствовало, это при том,что любимому пойнтеру разрешалось сидеть на стуле,а на столе — тубо! это было бы чересчур.Разумеется, и лафитник, всегда пустой на две трети,как Сома какой-то, лоснился радужным животом,но для разговоров — а хозяин был не просто охотник,а председатель общества и имел не один диплом —не было в нем нужды, поскольку Орест Александровичзаводился и без алкогольного вспрыска, на чистом духу.Зрели райские яблоки в их саду, золотой налив и вишня,на задах укроп золотился, вымахивали табаки,под плющом косилась беседка — все здесь, казалось,шло своим чередом и порядком, само собой.Орест Александрович не пахал, так сказать, не сеял,где служил, где работал, не знаю, кем числился, не могуи представить, кем-нибудь да числился, это точно,но любую работу, труд как повинность он презирал,хотя рукаст был на удивление, и что ни делал,делал толково и быстро, а любить не любил,потому как артист в натуре, не зря со своим знаменитымсвояком, приезжавшим на лето со всей семьейотдохнуть на природе, сладкоголосым певцом в дуэтеалександровского ансамбля, он был слегка,как бы это сказать, небрежно почтителен, что ли,словно он был первым артистом, а тот — хорист.И то, что тенор всегда приезжал еще и с кухаркой,ничего не меняло: кому-то же надо ощипывать дичь.А мужское дело — ружье и снасть, и тут никого емуне было равных.

Орест Александрович Федорова не читалНиколая Федоровича, но и без философиина босу ногу, философии то есть, знал наперед,что венец творения так-таки уничтожитвсё летающее и прыгающее, и дойдет до себяв силу теории эволюции и общественного прогрессада и просто из чистой практики, с этим Дарвин и Маркссогласились бы, думаю, и вопрос выживаниясводится в сущности к одному: кто ведет учети дает лицензии на отстрел, посему в кабинете,где он, как я теперь понимаю, все же служил,получая какие-то бабки, висели не лики двух соколов,а рисунок летящей утки и карта охотхозяйств.Фрр! — и следом хлопок: на болота пришла охота.Доставай ружье, прочисти шомполом ствол,переломив двустволку, и посмотри хорошенько,как в бинокль, играет ли сталь, и упрячь в чехол,патронташ набей, сапоги повыше с раструбомнатяни до ягодиц, положи в мешок вещевойсоль и спички, огарок свечи, спиртное во фляжкедля растирки и обогрева, плащ-дождевикна себя — и в путь: козел залит под завязку,поезжай в Киржач, там всего непуганней дичь,можно, впрочем, и в Муром, свисток не забудь и компаси на худший случай аптечный пакет с бинтом,и удачи тебе! не проспи! — настоящий вальдшнепне дурак, и сезон не приходится на сезон.Ночь ли, утро, хлопнула дверца, зафыркал поршень,вспыхнули фары, и газик затарахтел во тьму,окна света медленно шарят по стенам комнаты,где я сплю, и гаснут…

Странно, я никогдане любил охоты, а вот рыбаков и охотниковобожал, хватких деятельных гуляк,говорунов, иногда хвастунов, великодушных тирановна домашнем поприще. Я пошел однажды с ружьемв зимний день на лыжах, караулил лису у стога,но лисица хитра, и я, ретивой стрелок,подстрелил с досады птицу в березовой роще,злополучного дятла. Он лежал на чистом снегукрасным пятном, подвернув расперившуюся головку,неподвижное тельце — я бы это хотел забыть —как веер раскрывшееся крыло, красные перья,и удивленное око, остановившееся на мне: за что?С той поры я ни разу не брал двустволки,ни ружья духового, разве что в тире, и то скорейдля проверки руки и глаза, а не для спесии молодецкого куража, потому что живая цельпредполагает прежде всего убийцу,и любой охотник, по мне, убийца, а не стрелок.А тарелочки глиняные еще проплывают по небумедленно-медленно и я веду за ними прицелглаз положив на мушку и рассчитав траекториюнажимаю на спусковой крючок и от хлопкапросыпаюсь. Это газик. Орест Александровичприкатили с охоты. Я слышу, как он вытаскивает мешок,тот шлепается глухо, пух-перо как-никак, а мясо —кухарку Грушу учить не надо. Главное снять сапогии, облившись водой из ведра, растянуться по всей кровати,запрокинув голову, только острый кадыкбудет торчать в бесформенной груде тела…И пока он спит… кто знает где он сейчасно по тому как пойнтер подрагивает ушамиизредка взлаивая — пиль! — можно предположитьчто оба они еще на охоте вот он навскидку прицеливаетсяслившись с ружьем и нажимает на спускно почему-то взлетает и сам набирая воздухнад чавкающим болотом над камышовой засадой и озерцом —это он с удивлением расскажет после — а рядомфрр! хрр! — в небе кто-то перину вдруг распороли какая-то утка с человечьим лицом сумасшедший вальдшнепкоторого он только что подстрелил — Орест! Орест! —бьет его на лету клюет в закрылья рыдает в ухо —не Эринии ль часом? — Орест! и снова: Орест! — ОрестАлександрович открывает глаза, жена толкаетза плечо: — Ты храпишь, дорогой. Умойся, обед готов, —и Орест Александрович… впрочем, увольте от описанийторжества удачной охоты и россказней за столом,ибо мы только запах слышим, а разговоры —бу-бу-бу — можно вообразить: см. картину Перов«На охоте» или что-нибудь в этом роде…И опять самовар на столе, рядом кот и на стуле пес,и отпотевший лафитник, целиком уже опустевший,и портрет Александра, отца Ореста, в рамочке на стене,обшитой дедом еще до Германской мореным дубом,заподлицо подогнанным плотно доска к доске.И Орест Александрович с женой и двумя сыновьями,с домочадцами и зашедшими на огонеквсе сидят распаренные, разомлевшие под абажуром,говорят все сразу, не слыша друг друга, галдят,а Орест Александрович безотрывно смотрит куда-то,глаза чуть навыкате, цвета мыла хозяйственного, глядитне моргая на дальний объект, в недоступную точку,машинально покручивая усы, а усы, как я мог забыть,это тема особая, он умел их носить шикарно,как предмет фамильной гордости, фабрил и стригисключительно сам, хотя иногда, бывало,их сбривал и ходил унылый и скучный, как все,ну так вот, он в усах и глядит за черту куда-то,и постепенно всё замолкает, и меркнет свет.Режиссер! говорю, фотограф! кричу, художник!запечатлейте на память скорей групповой портрет.Но слова мои тонут во мне, и я постепеннозамолкаю и сам и вместе со всеми молчу…Как не хватает все-таки здешних немцев,думаю я, вспоминая Алтай, кустанайскую степь,фиолетовые лога в росе, в многоярусной дымке,и закаты вполнеба, свист сусликов из степи,и потемки, камнем падающие на землю,меловые мазанки украинские, а победнейбелорусские хатки, обовшивевшие юрты казахов,серые срубы русских, времянки из камышаингушей — всех переселенцев и ссыльных,с кем столкнула судьба, и вдруг — дома посреди всегокак оазисы — крепкие, лаженые, в палисадах,где не только тыква и брюква, но и цветы, доманемцев с их обихоженными огородамии дорогами неразбитыми вопреки всему.Помню сквер на Большой Грузинской возле посольства,сотни выстаивающих за визой в один конец,и вытоптанный, помертвелый после их отъездана непонятную родину предков, да и где она? что?этнос-танатос? зов языка? или место рождения?память запахов, лиц и лет? или страшные сны,а еще страшнее счастливые, когда просыпаешьсявесь в слезах, неизвестно где, и не можешь заснуть?Я и в Германии их встречал, пилигримов вечныхза неведомой чашей Грааля, немногословных, скупыхна откровения, и только по затаенным жестамможно было бы догадаться, о чем онинамеревались порасспросить, но гордость, гордость,этому ни научиться нельзя, ни отвыкнуть, unmцglich! nein!Вот я снова у дома, где когда-то родился,а напротив дом Тихомировых, но постой, постой,что за терем растет-вырастает, вбирая старыйвнутрь себя, ручной, деревянный, в два этажа,пахнущий стружкой еще, опилками, весь в стропилах,с недокрытой крышей, однако уже стоит,и у старых с навесом ворот Александр Орестович,детский друг мой, машет рукой: — Заходи, сосед,тыщу лет не виделись… Сам сложил. Ну так как, поедемпострелять в Киржач? — смеется. Горбинкою нос, усытонкой щеточкой, острый кадык, а глаз как у чертазоркий, цепкий, всё просекающий. — Что ж, — говорю, —и в Киржач, будем живы, съездим, и в Муром, Саша.Обязательно съездим еще. Почему бы нет!

А березова кукушечка зимой не куковат.Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.Ничего опричь молитвы и не помню, окромя:Мати Божия, заступница в скорбех, помилуй мя.В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькамя сапожками подкованными тукал по мосткам.Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,потому что с самолета пересел на самокат,молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,а березова кукушечка зимой не куковат.По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шлажизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,где чинили палисадник, где копали огород,а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,и отнюдь не ради тела, а живого духа для,чтоб дрожала атмосфера в опусе «полет шмеля».Участь! вот она — бок о бок жить и состояться тут.Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час…Мати Божия, Заступница, в скорбех помилуй нас.

Анатолий Азольский