Амели Нотомб - Преступление
Их восторги были мне на руку. Все складывалось даже лучше, чем можно было ожидать. Я ликовал, предвкушая месть.
– Во всяком случае, ты первая явилась без портфолио. Смело, ничего не скажешь!
Обычно манекенщицы на закате карьеры пробуются в кино. А ты – наоборот.
Этель в замешательстве склонила свою красивую головку:
– Да нет же. Я не собираюсь уходить из кино.
– Очнись, детка. Нельзя быть моделью и актрисой одновременно. Наша работа – не развлечение, ты в этом скоро убедишься.
– Я верю вам на слово. И поэтому не имею ни малейшего желания стать манекенщицей.
Они расхохотались:
– Ты гениальна!
– По-видимому, произошло недоразумение. Работать у вас хочу вовсе не я, а этот господин, – показала она на меня.
Наступило напряженное молчание. А Этель продолжала:
– Вы, наверно, подумали, что этот господин – мой импресарио. На самом деле я импресарио этого господина. Я пыталась вам это сказать, но не могла вставить ни слова: вы все время задавали мне вопросы.
Дама попыталась найти выход из положения:
– Месье фотограф, не так ли? Тогда вы не по адресу: фотографов здесь не нанимают.
– Мой клиент не фотограф, – ответила актриса. – Он – модель.
Они не засмеялись.
– Если это шутка, то крайне неудачная. Вон!
Тут слово взял я и заговорил со всей серьезностью:
– Это не шутка.
Вы когда-нибудь смотрели на себя в зеркало, месье?
– Думаете, я пришел бы сюда, если бы не знал, какова конфигурация моего лица?
– Так ваш приход – это провокация?
– Отчасти. Вообще-то вы можете извлечь из моей провокации немалую пользу, если готовы рискнуть.
– Полноте, месье, посудите сами! Вы же понимаете, что ни под каким видом не можете быть манекенщиком!
– Я мог бы стать манекенщиком нового типа: моделью, работающей на контрасте.
– Такое уже было, ничего хорошего. Пару лет назад устраивали показы мод для тучных женщин.
– Это совсем другое дело, – вмешалась Этель, – Я видела этих женщин – они были красивые, гладкие, пышные, просто прелесть. Целью было доказать, что и толстуха может классно выглядеть.
– Мой случай прямо противоположный. Я не предлагаю выкрикивать лозунги типа «Ugly is beautiful» [8]. Посмотрите на меня: даже применив все ваше искусство, вы не сможете поправить то, что непоправимо. Я предлагаю показывать меня таким, какой я есть.
– Месье, на парад мод приходят не для того, чтобы дрожать от ужаса. Впрочем, и ужас-то уже никого не удивляет.
– К ужасу такой концентрации, как во мне, это не относится. Вы только посмотрите, положа руку на сердце, видели вы большего урода?
– Да вы, похоже, собой гордитесь?
– Есть чем. И вы еще не видели меня в чем мать родила, – садистски ухмыльнулся я, вдруг осознав, что располагаю весьма действенным средством давления.
– Мы верим вам на слово, месье. Проблема в том, что показы мод имеют целью продавать одежду, а не пугать людей.
– Бросьте! Ваша цель – привлечь внимание! А со мной трудно будет остаться незамеченными.
– Вы собираетесь учить нас нашей профессии?
– Я собираюсь объяснить вам, в чем состоит мое ремесло: я урод. Я буду первым профессиональным страшилищем.
– А мы не будем вашими первыми нанимателями.
– Подумайте хорошенько, прежде чем дать мне уйти. Я обладаю исключительной наружностью, которая произведет колоссальный эффект, да еще двойной: во-первых, это будет небывалый эмоциональный шок, благодаря чему ваши дефиле надолго запомнятся; во-вторых, красота девушек, с которыми я буду выходить, умножится десятикратно.
– Вы не сочли бы меня такой красивой, не будь рядом Эпифана, – улыбнулась моя любимая.
– Этель скромничает, – заметил я и продолжал: – Но несомненно то, что эстетика подчиняется законам мистики: по-настоящему оценить истинную красоту можно только рядом с истинным уродством.
Поскольку дать определение Абсолюту невозможно, его определяют исходя из его противоположности – это называется негативной теологией. Человеческий ум подвержен одному глубинному изъяну: чтобы он осознал ценность чего-либо, его надо этого лишить. Когда чего-то нет – человеку это понятно, когда это есть – для него это темный лес.
– Расскажите это создателям высокой моды, месье. Они придут в восторг.
– Еще бы! Для них я – открытие века. Они-то знают, что проблема есть: у их клиентов глаза такие же пресыщенные, как наши западные желудки. Чтобы их пробрало, приходится все время изобретать что-то новенькое, метаться то в сторону минимализма, то в сторону излишеств, суть одна. Как вернуть свежесть восприятия заевшемуся зрителю? Прочистить ему мозги. Для этого я и нужен. Я буду Vomitorium [9] для глаз.
– Не только для глаз: чем дольше я на вас смотрю, тем сильней меня тошнит в буквальном смысле, – добавила дама.
– Я вас за язык не тянул. Уж вы-то всякого навидались, вас ничем не удивить, и все-таки от меня вам нехорошо. Представьте, как я буду ходить по подиуму вместе с манекенщицами: я словно фальшивая нота среди гармонии, оттеню сияние их красоты, и все поймут, как она необходима. Чем больше открыта взору святыня, тем она тривиальнее; лучшее средство против этого – я. Вы и вам подобные испокон веков профанируете прекрасное, но вам достаточно один раз явить миру мое уродство, чтобы вернуть красоте первозданную чистоту.
– Можете называть это жертвой, – тихонько добавила Этель.
– Именно! И бедные человеческие глаза поистине нуждаются в жертве! – горячо подхватил я.
– Знаете, на что похожа ваша парочка? На секту! – заявил один из хозяев кабинета.
– Во-во. Весталка с бычьими рогами и омерзительный гуру с проповедями об искуплении, – развил тему второй.
Я рассмеялся:
– Лишний резон для вас нанять меня. Ведь ваша цель – деньги, верно? А секты – дело доходное. Если вас это успокоит, знайте, что я не исповедую никакой религии, разве только красоту. Я верую в нее, как первый христианин в Бога, – хотя у меня есть все основания усомниться в ней, ибо, похоже, я ею забыт. Однако отсутствие красоты во мне столь велико, что производит обратный эффект: я чемпион веры, я, с позволения сказать, мученик, то есть отмечен особым знаком. Знаете, что такое верить в красоту? Это значит верить, что она спасет мир.
– Да вы, месье, просто не в своем уме.
– Вот вам и еще один резон. Вы же по поводу и без повода превозносите безумие как высшую добродетель. Такой-то кутюрье талантлив, потому что он «со сдвигом», такой-то фильм гениален, потому что он «с сумасшедшинкой». Раз в кои-то веки вы имеете дело с настоящим безумцем – и будете столь непоследовательны, что дадите ему уйти?
– Мало быть безумным – нужно еще уметь подать свое безумие.
– Так чего же вам еще? Я страдаю иероним-босхизмом, называемым также катарсической паранойей!
Тут даже Этель посмотрела на меня с испугом. Моя формулировка произвела нужный эффект. Мои экзаменаторы дрогнули. Дама произнесла:
– Действительно, вы оба как будто сошли с картины Иеронима Босха.
Она выбрала настолько верный путь, что я немедля последовал за ней:
– Браво! Ваши глаза открылись, вы узрели чистейшую Красоту: стройную белокожую деву с волосами цвета старого золота, сидящую рядом со своей противоположностью – со мной, чудовищем с безобразным лицом, в котором нет ничего человеческого, ибо на нем давно не отражается присутствие Божье.
– Все дело в том, что вы особенно эффектны вместе. Но мадемуазель, насколько я понимаю, не расположена работать на нас.
– Я же не одна такая на свете, – сморозила Этель. – Подойдет любая красивая девушка немного старомодного и невинного вида.
Я проникся к ней благодарностью за эту чудовищную нелепицу, сказанную в мою поддержку, – на самом деле ее прелесть была так же несравненна, как мое безобразие.
Троица пребывала в крайнем замешательстве. Наконец они удалились совещаться в соседнюю комнату. Я воспользовался этим, чтобы поцеловать руку моей любимой, которая дала волю смеху.
– Даже я купилась на твой иероним-босхизм!
– Это слово придумал Дали. Мое новаторство только в том, что я сделал из него патологию.
– Если они тебя не примут, они полные кретины.
– Если и примут, все равно они кретины. Они тебе «тыкали» и называли «деткой», а со мной говорили на «вы» и называли «месье». В них больше уважения к уродству, чем к красоте. Они только тогда обратились к тебе «мадемуазель», когда до них дошло, что ты связана со мной. Я возмущен, что тебе пришлось из-за меня терпеть их хамство.
– Если б ты знал, как мне это безразлично!
– А мне нет.
Троица вернулась, уселась и провозгласила:
– Поздравляем, месье Отос! Вам осталось только уладить формальности.
Я просиял – скорее от облегчения, чем от радости. Этель не потеряла время зря и стала свидетельницей моего триумфа.
А я мог начинать мстить.
