Амели Нотомб - Преступление
Почему же тогда ты хочешь со мной переспать?
Она гоготнула:
– Хочу выиграть пари.
– Брось, Франческа. Здесь некого удивлять. Мы с тобой одни, ты можешь позволить себе не кривить душой. Тебе не кажется, что ваше пари – дурь?
– Нет.
– Переспать с человеком, который вам омерзителен, только ради того, чтобы отличиться, – ну не идиотизм ли это?
– Не только чтобы отличиться. Уж скорее потому, что ты омерзителен. Так бывает: что-то до того противно, что начинаешь этого до смерти хотеть. Я говорила с девочками, все такое испытывали. Это начинается в детстве, когда смотришь на раздавленную собаку на дороге и не можешь оторваться. Говорят, ничего нездорового в этом нет. Называется «тяготение-отталкивание», нормальное явление.
– Угу. Только Приберегите вашу нормальность для кого-нибудь другого.
– Почему? Какие у тебя проблемы?
– У меня? Проблемы-то как раз не у меня, Франческа.
– Если четыре самые популярные в мире топ-модели сами тебе себя предлагают, а ты упираешься, я бы назвала это проблемами.
– Если девушка не представляет себе, что ее могут не хотеть, я бы назвал это нарциссической нимфоманией.
– А ты нас не хочешь?
– Не хочу.
– Не может быть!
– Ты не в моем вкусе.
А кто в твоем вкусе? Уродины? Похожие на тебя?
– Нет. В моем вкусе неземная красота.
– А кто ж, по-твоему, перед тобой, балда?
– Роскошное растение, и оно не в моем вкусе.
– Чего же тебе надо?
– Неземного.
– Хамская ты рожа, ты на себя в зеркало смотрел?
– Речь не об этом. Я безумно влюблен.
Она сразу смягчилась:
– Так бы сразу и сказал. Зачем же ты соврал, когда я спросила, есть ли в твоей жизни женщина?
– Мне не хотелось говорить с тобой о ней.
– Что в ней есть такого, чего нет у меня? – смеясь, поинтересовалась она.
– Бычьи рога.
– Ты что, мазохист?
– Нет, эстет.
– А она снимает рога, когда ты с ней спишь?
– Я никогда с ней не спая.
– Надо же, какой ты декадент!
Я усмехнулся:
– Я никогда не прикасался к ней и даже не целовал.
– Она не хотела?
– Я не говорил ей, что я ее люблю.
– Почему?
– Не хочу, чтобы она это знала.
– Ты ей скажешь когда-нибудь?
– Надеюсь, что нет.
– Ты никогда не ляжешь с ней в постель, я правильно поняла?
– Ты правильно поняла.
Ясно. Тогда что тебе мешает переспать со мной?
Я чуть не упал со стула.
– Разве это причина, чтобы спать с тобой?
– Да.
– Логика.
– Должен же ты с кем-то спать, разве нет?
– Нет. С какой стати?
– Ну, все же трахаются.
– А я нет.
– Но у тебя это хоть когда-нибудь было?
– Нет.
Франческа поперхнулась и выплюнула кусок засахаренного имбиря.
– Как? Ты девственник?
– Да.
– В двадцать девять лет? Сколько же времен и ты ее любишь, ту девушку?
– Полгода.
– А до нее ты кого-нибудь любил?
– Нет.
– Что же тогда тебе мешало с кем-нибудь спать?
– Сам толком не знаю.
– Девушки тебя не хотели?
– Откуда мне знать, я им не предлагал.
– Ты даже ни разу не ходил к проститутке?
– Ни разу.
– Да? Может быть, твоя вера запрещает это дело?
– Нет у меня никакой веры.
– Но надо что-то делать, Квазимодо! Не можешь же ты оставаться девственником.
– Почему?
– Ты должен хотя бы знать, чего себя лишаешь! Ведь это самое большое удовольствие в жизни.
– Я тоже так считаю.
– Почему же в таком случае держишь себя в узде?
– Я слишком многого от этого жду.
– И правильно. Ты будешь на седьмом небе!
– Не думаю.
– Почему?
– По многим причинам. Во-первых, потому что я эстет.
– Ну и переспи со своей роковой красавицей. Кто сказал, что она тебе откажет?
– Как эстет может допустить, чтобы безобразное тело соединилось с телом неземной красоты?
– С точки зрения эстетики это, может быть, и возмутительно, но в плане эротики – чертовски пикантно!
– Как может мистик допустить, чтобы нечистое соединилось с чистым?
– Так ты еще и мистик? – расхохоталась она.
Всякая страсть гнездится в определенной части человеческого тела: от любви сжимается сердце, от желания кишки скручиваются в животе, гнев удесятеряет силу рук. А чистая злоба воздействует в первую очередь на челюсти: я почувствовал, как они у меня прямо-таки отяжелели под напором отвратительного чувства.
– Хочешь, покажу тебе один секрет? – спросил я охрипшим голосом.
– Да, да! – взвизгнула она и захлопала в ладоши, как девчонка.
– Не боишься? – выдохнул я, уже едва не кончая.
Остатки хорошего вкуса трепыхались во мне, голося– что японский ресторан – неподходящее место для подобной демонстрации.
Я встал, скинул пиджак, стянул свитер и повернулся так, чтобы Франческе открылась панорама моих лопаток. Когда я услышал ее вопль, судорога оргазма пронзила мне поясницу.
Франческа хлопнулась в обморок. Весь ресторан сбежался посмотреть. Зал наполнился истошными воплями.
Два дюжих канадца в кимоно выставили меня за дверь и вышвырнули следом мою одежду. Я был доволен, как нашкодивший ребенок.
Будучи джентльменом, я послал Франческе пятьдесят желтых роз с запиской: «Прости. Это было сильнее меня. Когда мне говорят о моей девственности, я теряю голову. Пусть это останется между нами».
Она, добрая душа, позвонила мне из своего номера:
– Ладно, забыли. Но все это подтверждает треп о том, что прыщи бывают от воздержания. Тебе надо все-таки попробовать, дружок, хотя бы в лечебных целях.
– Хорошо. Твоя кандидатура все еще в силе?
Она бросила трубку.
Когда я не разъезжал по миру, то все свое время посвящал Этель. Она была в восторге от моего успеха. То была лучшая пора нашей дружбы – как она это называла. После того, как мы вместе провернули дело с «Истинным путем», между нами установилось полное согласие. С гордостью галантного рыцаря я рассказывал ей о своих победах. Владычица моих мыслей презирала мир моды и неизменно одобряла меня.
– Ты – единственный террорист, которым я могу восхищаться, – сказала она однажды.
– Что ты имеешь против манекенщиц?
– Против них лично – ничего. Мне ненавистна сама эта система, она – оскорбление красоте.
– Ты имеешь в виду их заработки?
– Больше всего меня возмущает не это. Я не выношу, когда мне безапелляционно навязывают стандарт прекрасного. Если красота перестанет быть субъективной, кому она вообще нужна?
Моя любимая была еще большей идеалисткой, чем я. Я обожал ее.
Тем временем уже шел монтаж знаменитого экспериментального художественного фильма. Надо было придумать ему название. Все выступали с идеями. Я тоже:
– Может быть, «Быка за рога»?
– Нет, – покачал головой режиссер. – Не те ассоциации.
– «Из ненависти к красоте», – предложила моя любимая.
– Пошло, – отверг Пьер.
– Как это пошло? – вмешался я. – Это слова Мисимы.
– Мисима – это пошло, – изрек великий артист, очень довольный собой.
На другой день мы узнали, что он назвал свой фильм «Удел человеческий есть мимолетный тропизм».
Он говорил «тропизьм». Таким образом он поставил рекорд, уместив в пяти словах смешное название, претенциозное высказывание, лишенное смысла утверждение и неправильное произношение.
Никто так и не понял, почему он выбрал именно это название, которое, в силу своей бессодержательности, подошло бы всем на свете произведениям, то есть не подошло бы ни одному.
Возможно, поэтому наш режиссер так им гордился.
Однажды утром я проснулся с температурой. К жару я всегда относился благоговейно: в нем наличествуют все черты мистического транса – возбуждение, галлюцинации, оцепенение, анорексия, бессвязная речь. Я был так рад своему недугу, что тотчас позвонил любимой, чтобы похвалиться.
– Я сейчас приеду, – сказала она, не дослушав про очистительные свойства высокой температуры.
Чувствуя, что вот-вот усну, я встал, открыл настежь дверь и снова без сил рухнул на кровать.
Я попал неведомо куда, подле меня стояла на коленях фея и гладила мою руку: то же самое я ощутил в день, когда родилась моя страсть. Кто такая идеальная возлюбленная: не этот ли ангел, что склоняется над вами, нашептывая повелительные и нежные речи?
– Ты с ума сошел, Эпифан. Спишь, а дверь нараспашку.
– Это я ждал тебя.
– А о ворах не подумал?
– Они увидели бы меня. И пустились бы наутек, воля от ужаса. Мое уродство надежнее самой злой собаки.
– Ты бредишь. Это жар. Я принесла тебе аспирин.
– Нет, я не хочу выздоравливать. Моя болезнь священна, я хочу, чтобы она осталась со мной.
– Ну конечно. Ты бредишь, дружок.
Она пошла за водой, чтобы растворить таблетку. Тем временем мой мозг работал, строя планы: «У меня жар, стало быть, я могу говорить все, что хочу. Либо она поверит мне, либо припишет это болезни. Я ничем не рискую».
Этель вернулась с аспирином и приподняла мне голову, чтобы я мог пить. Это было изумительно: букеты самых тонких вин в подметки не годятся ацетилсалициловой кислоте.
