Евгений Попов - Самолёт на Кёльн. Рассказы
Дуся трудится на ликеро-водочном, Скороденко тетя Феня, – маргариновый завод, Гуляев – плодоовощная база, и лишь один Безрядин Петр должен быть строго наказан, потому что он – сволочь, паразит и гад, которого не должна носить земля.
А носит. И он даже имеет флигель у нас в глубине, вросший в землю. Из трубы то и дело идет синий дымок, а иногда летят взрывы. Я думаю, что он нас скоро и вообще спалит, подлец. Мне-то от этого не тревожно. Мой-то милый домик застрахован последовательно еще с 1910 года. Мне не тревожно, но мне обидно.
Он, видите ли, говорит, что – изобретатель. Но, граждане! Ведь всякий, имеющий ум на исходе нашего двадцатого века, обязан знать: изобретатель ОБЯЗАН работать в конструкторском бюро, а не собирать у людей рваные галоши и прочую ветошь. Он же в ответ улыбается: «Я-де инвалид второй группы, охраняюсь государством».
Мне не тревожно. Мне обидно. Мне гневно. Гнев переполняет меня, душит воротником рубахи. Потому что сволочь он, а не инвалид. Будь он действительно инвалид второй группы, то его бы жалели ВСЕ, а он должен был бы за это хоть на гармонии научиться играть, что ли. И играл бы себе по воскресеньям на барахолке, зарабатывая неплохие деньги, как это делал, например, слепой мальчик Гена„ пока окончательно не заважничал, разбогатев.
А так, я скажу совершенно честно, вовсе мне не жалко той колбасы, что ежеминутно таскает ему моя милая Клава. И Дуськиного спирту мне не жалко, и Скороденкиных жиров, гуляевского арбуза. Мне даже дома моего не жалко, потому что дом мой застрахован последовательно еще с 1910 года.
Мне ПРАВДУ жалко! Мне обидно, что человек нагло врет, нагло похваляется и стал у нас на квартале как святой. Врет, нахально обещая, что из рваных галош и прочей ветоши научится скоро делать ЧЕРНУЮ ИКРУ. Нет, это вы представьте себе, это вы не ленитесь представить – ЧЕР-НУ-Ю ИКРУ!!!
Отчего, дескать, все будут сыты малыми порциями, деньги обесценятся, хлебопашество увянет, а кормленные люди станут заниматься лишь космосом, игрой на музыке, плясками, книжками, картинками и научным сном. И это все от рваных галош и прочей ветошки!
Да каким же нужно быть дураком, чтобы во все это верить! Когда сейчас и галоши-то почти никто не носит! Это нужно уже совсем быть слабым умом, чтобы во все это верить!
А ведь сам по виду – обыкновенный бич в очках. Плюнул бы я ему прямо в очки, но нельзя – имеет высшее образование. А так, друзья, хочется плюнуть, что аж челюсть болит. Да что там плюнуть! Харкнуть, когда эта ободранная рожа в драном пальто косо ползет по нашему двору, имея за спиной все тот же холщовый мешок все с теми же рваными галошами и прочей ветошкой. Тьфу!
Я, впрочем, человек и интеллигентный даже. И я вполне допускаю, что действительно кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь научится делать из галош эту самую черную икру. Где-нибудь в Японии или у нас, на переднем крае науки.
Но не здесь же ведь! Не во флигеле, который весь врос в землю, из которого то и дело идет синий дымок, а иногда летят взрывы,
Как? Почему? Зачем верят ему легкомысленные эти наши люди? Зачем они его упорно кормят, поощряя тунеядство и шарлатанство? Ведь – вранье, ложь, а кормят. «Нравится мне, что душа у мужика есть» (это моя дура Клавдия). «Талантливейший русский самородок, новый Кулибин» (это – Гуляев, лысый, тертый, во всех других областях совершенно умнейший человек). А тете Фене Скороденко, старой шалашовке, видать, захотелось на старости лет под баобабом поплясать! Или поспать «научным сном»!
Тьфу! Как это все меня мучит! Ведь я чувствую, он же, он же – хитрый и коварный враг! Это же, это – заноза прямо в горячее сердце! Прямо в горячее сердце!
Накатать, что ли, на него куда-нибудь строчек семьсот? Чтобы вызвали голубчика, посадили по другую сторону стола и сказали: «Здравствуйте, как правильно пишется ваша фамилия?» А он чтоб трясся, трясся, трясся! Паразит, скот! Накатать бы! Убить! Замучить!
Но – тихо! Не дрожи в руке, стакан, не трясись, закуска. Не надо никуда ничего катать. Терпение, терпение и молчание. С галошами у него, ясно, ничего не выйдет, а в остальном наша жизнь вполне прилична, а может, даже и хороша. Колбаса цветет (шутка), прогрессивка идет (правда). Скоро у нас сдадут стоквартирный кооператив, в строительстве которого мы с Клавдией принимаем долевое участие! Ох и заживем мы тогда с дорогой моей Клавдией! Дом загоним хорошим людям, сами вознесемся на девятый этаж, поставим в лоджию магнитофон и каждый день будем слушать «Песню Дуни из Одессы». А может, и деточек наконец заведем. А он пускай тогда остается внизу, свихнувшийся дурак. Вот когда сердце мое станет окончательно спокойно! Терпение, терпение и молчание!
ДЖОУЛЬ ДА ЛЕНЦ
Раз в полночное время едет желтая милицейская машина и вдруг видит копошащегося под светлым электрическим фонарем человека средних лет, стоящего на карачках. Машина приостановила ход и затаилась. А мужик все лазит и лазит на коленях, протирая красивые штаны.
Милиционер тогда вышел, хлопнув дверцей, и схватил мужика за спину. А мужик его лягнул коленкой и говорит: «Джоуль да Ленц».
Взяли, конечно, и повезли на допрос. А только допрос тот ничего, кроме многократного «Джоуль да Ленц», не дал. И даже наоборот – колба под его дыханием цвета не изменила, доказав тем самым полное отсутствие в организме паров алкоголя.
И остались все в громадном недоумении. Не знали даже, что и предпринять. И непременно транспортировали бы мужика в сумасшедший дом, кабы не случись тут один простой человек, дружинник, видавший виды. Он и говорит:
– Я знаю, в чем тут суть. И могу действовать.
– Ну так и действуй, раз можешь, – сказали уставшие чины.
– Но мне нужна книга, – уперся народный дружинник, пожилой обветренный слесарь.
С книгой было сложнее, но и книгу достали, но не в этом дело. А дело в том, что слесарь взял книгу, примерился и сильно двинул неизвестного корешком промеж глаз.
– Вы что же это де… – хотели крикнуть сотрудники, но не успели. Потому что зашибленный книгой вдруг потряс головой и глухо спросил:
– На каком это основании я нахожусь в милиции?
– А на том, – отвечают ему, – что вы сначала объясните свое поведение – фонарь, карачки и «Джоуля да Ленца».
При упоминании двух последних имен неизвестный чуть было опять не ушел из-под контроля. Слава Богу, рабочий не растерялся, снова ему звезданул, после чего мужик выпрямился и заговорил:
– Фу!! Спасибо вам, товарищи, а то я уж было совсем ума решился через проклятую вечернюю школу!! Я – кочегаром на гормолзаводе с детских лет, а они говорят – не век же тебе топку шуровать, ты должен расти и работать над собой. А на кой мне, спрашивается, расти при хорошей получке и правильном отношении к труду, неоднократно награждаясь почетными грамотами? И если все будут над собой расти, то кто работать будет? Они ж меня – в школу да в школу! И уж эти Ленц проклятый с Джоулем, их, оказывается, было двое и обои – немцы, даром что один русский, другой англичанин, уж вы видели, до какого они меня скотства довели, товарищи, что я лазию под фонарем. Потому что мнилось мне – я учебник потерял, после чего не видать мне аттестата зрелости. А топку я очень люблю шуровать! Там и чисто, там и светло, там и весело… И до того мне горько, до того противно…
Потерпевший заплакал.
– Так вы… вы что же? Вы тогда туда не ходите, если вам так неприятно, – растерялся капитан Дунаев.
Его слова вызвали дикий приступ веселья. И не только у кочегара, слесаря или личного состава милиции. Нет! Даже нарушители хохотали, преступники, еще не прибранные по камерам.
– Во дает начальник! – шумели они.
– Да кто ж мне путевку – тогда на курорт даст, если я не буду над собой расти??! – загораясь гневом, вскричал кочегар. – И кто мне премию насчитает на полную катушку?
– Можно подумать, что это имеет какое-то отношение к учебе? – усомнился капитан.
– Не! – заговорили дуэтом кочегар и слесарь. – Не имеет. Вроде бы не имеет, а на самом деле вроде и имеет.
– Вы клеветой не занимайтесь, товарищи! – крикнул было капитан. Но потом осекся, подумал и махнул рукой. – Домой, домой, отдыхать пора, – сказал он.
Кочегар и пошел. Слесаря же разбирало любопытство и хотелось ему еще поговорить с кочегаром, но он любил дежурить в милиции и поэтому лучше остался дежурить.
А проводить кочегара взялся один молодой ефрейтор, почти мальчик. Они шли по улице и беседовали.
– Дак ты, мужик, так можешь и до профессора дойти? – уважительно сказал ефрейтор.
– Заставят, так и дойду, – гордо ответил несчастный ученик и исчез в темноте.
БЕЛЫЙ ТЕПЛОХОД
Товарищ Канашкин отсутствовал на службе. А к концу дня пришел и бросил портфельчик на мягкое сиденье своего канцелярского стула. Достал порядочную кипу деловых бумаг и стал их лихорадочно листать, прицокивая зубом.
