Мюриэл Спарк - Избранное - Романы. Повесть. Рассказы

Есть в «Умышленной задержке» и любопытный философский аспект. Флёр Тэлбот существует в постоянном поиске — нет, не счастья, а состояния, в котором человек ощущает всеобъемлющую полноту жизни во всей ее многогранности и противоречивости. Недаром своеобразным лейтмотивом-камертоном книги становятся ее слова: «Как чудесно ощущать себя писательницей и женщиной в двадцатом веке». Флёр, быть может, несколько наивно, но беззаветно верит в великую силу искусства, способную сокрушить Зло. В этой вере героини нетрудно увидеть и гуманистический пафос, которым питается творчество самой писательницы.

Лучшие произведения Спарк, как уже говорилось, продолжают традицию английского сатирического романа. О приверженности ее реализму свидетельствует интервью, данное известному критику Фрэнку Кермоуду еще в 1963 году, когда бурно дискутировались «автоматическое письмо» и «бессознательные побуждения творческого процесса». Спарк сказала: «Я считаю, что правильнее всего писать совершенно сознательно, и пусть бессознательное само о себе заботится, если, конечно, оно существует, о чем мы знать не можем. Если бы мы о нем знали, оно бы не было бессознательным». В том же интервью она формулирует свое понимание необходимой правдивости литературы: «Я не претендую на то, что мои романы правдивы, они, конечно, выдуманы, но так, что в них проступает некая правда».

В большинстве книг Спарк звучит суровая, нелицеприятная правда о мире, который ее окружает и который жесток, несправедлив и бездуховен.

Г. Анджапаридзе

Memento mori[4]

Как быть мне с этим дряхлым безобразьем —

О, сердце изнуренное! — с издевкой,

С привязанной, как к песьему хвосту,

Ко мне — жестянкой возраста?

О, сколь достопочтенны, преподобны

Все старцы кажутся! Взаправду херувимы!

Каковы суть четыре последние достоверности, о которых надлежит всегда помнить?

Четыре последние достоверности суть Смерть, Страшный суд, Ад и Рай.

Глава первая

Дама[5] Летти перезарядила авторучку и продолжила:

«Думается, ты с течением времени столь же блестяще освоишь более тебе созвучную тему. В наши дни, омраченные „холодной войной“, право же, необходимо вознестись над нынешними туманами и сумраками в область кристальной чистоты».

Зазвонил телефон. Она сняла трубку, и он — этого-то она и боялась — успел сказать — отчеканить — свое. В ответ на ужасающе знакомую фразу она выговорила:

— Кто, кто это говорит, кто у телефона?

Но голос и нынче, в девятый раз, смолк и сменился гудками.

Дама Летти позвонила, как ей было велено, помощнику инспектора.

— Опять то же самое, — сказала она.

— Так, ясно. Время заметили?

— Ну буквально минуту назад.

— И те же слова?

— Да, — сказала она, — те же самые. У вас, несомненно, имеются в распоряжении способы обнаружить…

— Да, дама Летти, будьте уверены, он от нас не уйдет.

Через минуту-другую дама Летти позвонила своему брату Годфри.

— Годфри, опять то же самое.

— Сейчас я за тобой заеду, Летти, — сказал он. — Ты у нас переночуешь.

— Вздор. Мне ничего не грозит. Безобразие, и не более того.

— Что он сказал?

— Те же слова. И очень спокойно, без всякой угрозы. Он, конечно, сумасшедший. Не знаю уж, о чем думает полиция, спят они там все, что ли. Шесть недель без малого это продолжается.

— Абсолютно то же самое?

— Да, абсолютно: «Помните, что вас ждет смерть». И ни слова больше.

— Маньяк какой-то, — сказал Годфри.

Жена Годфри Чармиан сидела прикрыв глаза и располагала свои мысли в алфавитном порядке, который, сказал Годфри, все-таки лучше, чем полный беспорядок, а то ведь в мыслях у нее не осталось ни логики, ни хронологии. Чармиан было восемьдесят пять лет. Как-то недавно у них побывал журналист из еженедельника. Помнится, Годфри читал ей потом статью этого молодого человека:

«…У камина сидела хрупкая пожилая леди, которая в свое время сотрясала литературный мир, чудом оставив Темзу в берегах… Невзирая на свой преклонный возраст, эта женщина — олицетворение легенды — находится в расцвете сил».

Чармиан почувствовала, что засыпает, и сказала горничной, которая раскладывала журналы на длинном дубовом столике у окна:

— Тэйлор, я, пожалуй, немного вздремну. Позвоните в больницу святого Марка, скажите — да, приеду.

Тут как раз вошел Годфри в плаще, держа шляпу на отлете.

— Ты что говоришь? — сказал он.

— Ой, Годфри, как ты меня напугал.

— «Тэйлор», — повторил он, — «святого Марка»… Будто не видишь, что здесь нет никакой Тэйлор, и ты, заметь, не в Венеции — тоже мне, святой Марк!

— Поди обогрейся у камина, — сказала она: она думала, что он вернулся с улицы, — и сними плащ.

— Я, наоборот, собираюсь на улицу, — сказал он. — Поеду привезу Летти, она у нас переночует. Ей опять не дает покоя этот невесть кто со своими дурацкими звонками.

— А к нам, помнишь, на днях звонил и приходил очень милый молодой человек, — сказала Чармиан.

— Какой молодой человек?

— Из газеты. Который написал…

— Это было пять лет и два месяца тому назад, — сказал Годфри.

«Ну что бы человеку быть к ней подобрей? — спросил он сам себя, подъезжая к дому Летти в Хампстеде. — Почему этот человек не может быть как-то помягче?» — Ему было восемьдесят семь лет, и он ничуть не одряхлел. Размышляя о себе и о своем поведении, он избегал первого лица, и «я» у него было «человек».

«Да, нелегко приходится человеку с Чармиан», — сказал он сам себе.

— Вздор, — сказала Летти. — У меня нет врагов.

— А ты подумай, — сказал Годфри. — Подумай как следует.

— Осторожно, красный свет, — сказала Летти. — И уж ты, будь добр, не путай меня с Чармиан.

— Сделай одолжение, Летти, оставь при себе советы, как вести машину. Я и так вижу, что красный. — Он тормознул, и дама Летти мотнулась на сиденье.

Она выразительно вздохнула, и за это он рванул машину на зеленый свет.

— Знаешь ли, Годфри, — сказала она, — для своих лет ты прямо-таки изумителен.

— Это все говорят. — Он сбавил скорость, и она беззвучно перевела дыхание, незримо похлопав себя по плечу.

— В твоем положении, — сказал он, — у тебя должны быть враги.

— Вздор.

— А я говорю — должны быть. — Он прибавил скорость.

— Что ж, может статься, ты и прав. — Он снова сбросил скорость, но дама Летти подумала: ох, зря я с ним поехала.

Они были у Найтсбриджа. Оставалось ублажать его до поворота с Кенсингтон-Черч-стрит на Викаридж-Гарденз, где жили Годфри с Чармиан.

— Я написала Эрику про его книгу, — сказала она. — Он, конечно, унаследовал некую толику былого блестящего стиля своей матери, но думается все же, что тема как таковая лишена того отблеска радости и надежды, которыми отмечены были тогдашние подлинные романы.

— Прочесть книгу мне было попросту не под силу, — отозвался Годфри. — Не смог, да и все тут. Комми, понимаете, какой-то вояжер из Лидса с женой в одном номере с этим, как его, библиотекарем-коммунистом… Это что же выходит?

Эрик был его сын. Эрику было пятьдесят шесть лет; недавно он опубликовал свой второй роман.

— Далеко ему до Чармиан, — сказал Годфри. — Старайся не старайся.

— Ну, я с этим не вполне согласна, — сказала Летти, видя, что они подъезжают к дому. — Эрик владеет той жесткой реалистичностью, которой Чармиан никогда…

Годфри вылез и хлопнул дверцей. Дама Летти вздохнула и последовала за ним к дому, ах, не надо было ей ехать.

— Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? — поинтересовалась Чармиан.

— Я не Тэйлор, — сказала дама Летти, — и, между прочим, как мне помнится, ты последние двадцать или около того лет называла Тэйлор «Джин».

Приходящая экономка мисс Энтони внесла кофе с молоком и поставила его на низенький столик.

— Вам повезло вчера с кинокартиной, Тэйлор? — спросила у нее Чармиан.

— Да, благодарствуйте, миссис Колстон, — отозвалась экономка.

— Миссис Энтони — не Тэйлор, — процедила Летти. — Нет здесь никакой Тэйлор. И вообще ты ее с очень давних пор называла по имени — «Джин». Ты разве что в девичестве именовала Тэйлор — Тэйлор. И уж во всяком случае, миссис Энтони совсем не Тэйлор.

Явился Годфри. Он подошел с поцелуем к Чармиан. Она сказала:

— Доброе утро, Эрик.

— Он не Эрик, — воспротивилась дама Летти.

Годфри насупился в сторону сестры. Слишком она была похожа на него. Он развернул «Таймс».