Стеф Пенни - Нежность волков
Томас Стеррок занимается своим обычным делом, а именно — сидит в слегка обветшалых кафе (сегодняшнее называется «Восходящее солнце»), растягивая на час или два единственную чашку кофе. Откуда только не приходят новости и слухи, размышляет он, вдруг прислушавшись к доносящемуся из-за спины разговору. Он не подслушивал — до такого он никогда не опускался, — но что-то привлекло его блуждающее сознание, и теперь он пытается сообразить, что же именно его зацепило… Колфилд, вот что это, кто-то упомянул Колфилд. Стеррок, чей разум, как и чувство стиля в одежде, ничуть не угас с годами, знал кой-кого из тамошних жителей, хотя и не видел их некоторое время.
— Говорят, там было что-то ужасное. Все в крови, стены и вообще все вокруг… должно быть, индейские налетчики.
(Ну, такой разговор послушать не грех.)
— Оставили гнить в хижине… несколько дней. Мухи кишели вокруг, облепили, словно попоной. Представь себе запашок.
Собеседник кивает.
— Ни за что ни про что, и ничего не украдено.
— Господи, скоро у нас будет не лучше, чем у соседей в Штатах. Каждые пять минут то войны, то революции.
— А не мог это быть один из тех дезертиров?
— Торговцы лезут на рожон, связываются с кем попало… Иностранцы, наверное, с ними никогда не знаешь…
— До чего мы докатимся…
И так далее, и тому подобное.
Стеррок, и до того навостривший уши, весь обратился в слух. Еще несколько минут пустопорожней болтовни о том, куда катится мир, и он не выдержал:
— Извините меня, джентльмены…
Повернувшись, он обращается к двум типам, которых обычно предпочитает не замечать: коммивояжеры, судя по дешевой, но с претензиями одежде и низкопробным манерам.
— Прошу прощения. Я понимаю, насколько неприлично незнакомцу вмешиваться в чужой разговор, но у меня личный интерес в предмете вашего обсуждения. Видите ли, я веду кой-какие дела с торговцем, живущим близ Колфилда, так что не мог не обратить внимания на исключительно яркое описание в высшей степени скандального и трагического происшествия. Получается, я волей-неволей вовлечен в эту историю и надеюсь только, что она никак не касается моего знакомого…
Туповатые коммивояжеры совершенно ошарашены подобным красноречием, какое нечасто услышишь в стенах «Восходящего солнца». Первым приходит в себя рассказчик и пялится на свисавшую со спинки стула манжету Стеррока. Стеррок моментально прослеживает этот взгляд, сопровождаемый наклоном головы и после короткой созерцательной паузы вернувшийся к лицу Стеррока. Торгаш тут же просчитал вероятность финансовой выгоды от продажи информации этому человеку — выгоды невеликой, судя по состоянию манжеты, хотя голос у этого янки с Восточного побережья многообещающий. Он вздыхает, но побеждает естественная радость поделиться плохими новостями.
— Рядом с Колфилдом?
— Да, он, кажется, живет на маленькой ферме или чем-то таком, место называется по ближайшей речке… то ли птичье название, то ли звериное, как-то так.
Стеррок прекрасно помнит название, но хочет услышать от них.
— Голубиная Река — Дав-Ривер.
— Да, точно. Дав-Ривер.
Мужчина бросает взгляд на приятеля.
— Этот торговец. Он француз?
Стеррок чувствует пробежавший по спине холодок. Двое смотрят прямо ему в лицо. Все уже сказано.
— В Дав-Ривер убит французский торговец. Не знаю, один ли он там такой.
— Вряд ли там есть другой. Вы, случайно… не слышали его имя?
— Сразу в голову не приходит, что-то французское, это точно.
— Моего знакомого зовут Лоран Жаме.
В глазах мужчины сверкает удовольствие:
— Что ж, мне очень жаль, но, кажется, упоминалось именно это имя.
Стеррок погружается в нехарактерное для него молчание. В своей долгой карьере он испытал немало потрясений и теперь напряженно обдумывает последствия этой новости. Конечно, весьма прискорбно для Жаме. А у него по меньшей мере вызывает беспокойство. Ведь там осталось незаконченное дело, в завершении которого он был кровно заинтересован и ждал только финансового обеспечения. Теперь, когда Жаме мертв, дело следует завершить как можно скорее, иначе шанс ускользнет от него навсегда.
Должно быть, он действительно выглядит потрясенным, потому что когда в следующий раз смотрит на стол, видит там чашку кофе и бурбон. Коммивояжеры глядят на него с неподдельным интересом — чудовищная новость и так вполне будоражит кровь, но натолкнуться на кого-то, напрямую связанного с трагедией, — что может быть лучше? Это стоит нескольких обедов за свои кровные. Стеррок, соответственно, трясущейся рукой тянется к спиртному.
— На вас посмотреть, так прямо мороз по коже, — замечает один из коммивояжеров.
Понимая, что от него требуется, Стеррок, запинаясь, рассказывает печальную историю о подарке, обещанном больной жене, и неоплаченном долге. На самом деле он вообще не женат, но коммивояжеры не возражают. Наконец он облокачивается на стол, не отрывая глаз от проплывающего мимо блюда отбивных, и две минуты спустя перед ним уже стоит тарелка горячего жареного мяса. Вообще-то он думает (и уже не впервые), что упустил свое призвание — при той легкости, с которой сотворил чахоточную жену, ему бы романы писать. Почувствовав наконец, что отработал свой обед (никто не смог бы его упрекнуть в недостаточной щедрости воображения), он пожимает руки обоим собеседникам и покидает кофейню.
Уже далеко за полдень, и день исчезает на западе за горизонтом. Он медленно возвращается в свою съемную комнату, напряженно соображая, откуда взять деньги на поездку в Колфилд, ибо именно это нужно делать, чтобы не угасла мечта.
Возможно, в Торонто осталась одна особа, чья чаша терпения еще не переполнилась, и, если найти к ней правильный подход, она вполне может оказаться достаточно добра, чтобы ссудить его долларами, скажем, двадцатью. Таким образом, в самом конце Уотер-стрит он поворачивает свои стопы и вдоль берега озера направляется в сторону более благоприятных для здоровья районов города.
~~~
Когда стало невозможно притворяться, что ночь продолжается — уже давно взошло солнце, — я поддалась изнеможению и поднялась в спальню. Сейчас, должно быть, полдень, но я не могу подняться с постели. Мое тело не подчиняется приказам, или, вернее, разум отказывается их отдавать. Уставившись в потолок, я без конца думаю о тщетности всех человеческих устремлений, в особенности же моих. Фрэнсис так и не вернулся, тем самым подтверждая, что я напрочь лишена способностей, мужества, да и вообще, толку от меня никакого. Я беспокоюсь о нем, и тревога моя растет от невозможности решиться хоть на что-нибудь. Неудивительно, что он сбежал от такой матери.
Ангус встал, как раз когда я поднималась в спальню, и не сказал ни слова. У нас бывали уже нелегкие разговоры о Фрэнсисе, хоть и не в таких драматических обстоятельствах. Ангус постоянно твердит, что в семнадцать лет парень в состоянии сам о себе позаботиться; для мальчишки его возраста, мол, совершенно нормально пропадать по нескольку дней кряду. Я стараюсь не говорить, что он не такой, как другие мальчишки, но в конце концов всегда говорю. Невысказанное давит меня в этой крохотной комнате: Фрэнсис пропал, Жаме мертв. Конечно, здесь может и не быть никакой связи. Меня мучает мысль, сильно ли огорчится Ангус, если Фрэнсис и вовсе не вернется. Иногда они смотрят друг на друга так злобно, будто заклятые враги. Помнится, на прошлой неделе Фрэнсис вернулся поздно и отказался выполнять какую-то из своих постоянных обязанностей по дому. Ангус только что завершил бесплодную перепалку с Джеймсом Притти насчет забора, так что Фрэнсис ступил на тонкий лед, заявив, что все сделает утром. Ангус перевел дух и сказал только, что свет не видывал такого эгоистичного, неблагодарного юнца. Как только он произнес слово «неблагодарный», я уже знала, что будет дальше. Фрэнсис взорвался: Ангус ждет от него благодарности за предоставленный кров; он обращается с ним, как с прислугой; он всегда его ненавидел… Ангус ушел в себя и только излучал легкое презрение, бросающее меня в дрожь. Срывающимся голосом я накричала на Фрэнсиса. Не знаю, насколько он перенес на меня свою злобу; много воды утекло с тех пор, как он последний раз смотрел мне в глаза.
Как я могла предотвратить все это? Наверное, Энн права, высмеивая меня: я не в состоянии воспитывать детей, хотя сама всегда презирала женщин, считающих, будто нет ничего важнее. Это не значит, что лично я сделала хоть что-то стоящее.
Пока я бодрствовала, меня преследовало что-то вроде сна наяву; я читала готический роман про искусственного человека, который ненавидел мир за то, что вид его вызывал ужас и отвращение. В конце книги это существо убежало в Арктику, где никто не мог его увидеть. В ночном бреду я видела, как Фрэнсиса преследуют, словно то чудовище, и он-то и есть убийца… Днем я, конечно, вижу, как все это глупо: Фрэнсис и форель-то убить не может. И в то же время его нет уже два дня и две ночи.