Александр Проханов - Красно-коричневый
Хлопьянов почувствовал, как его вдруг объяли теплые чудные силы. Охватили мягкие защищающие объятия. В своем полете, в своем страдании и горе, он влетел в чье-то чудное чистое дыхание, и оно окружило его. Возникло восхитительное ощущение покоя, безопасности, принадлежности к кому-то, кто не ведает страха, неподвластен злу, одаряет его могуществом и покоем. Лицо, на него обращенное, было подобно материнскому лицу, но принадлежало мужчине, могучему и прекрасному великану, до которого он долетел. Этот великан прижал его к своей дышащей груди, мгновение они были вместе, мгновение длилось счастье. Хлопьянов мимолетно подумал, что счастье достижимо, стоит только устремиться ввысь и позвать великана. Едва он об этом подумал, как что-то, соединяющее его с великаном, распалось, и он, теряя высоту, вьшал из огромных объятий. Мягко планируя, опустился к земле. Лежал в своей кровати, не понимая, где он только что побывал, сквозь какие небеса пролетел, с кем повстречался. Ему было горько от случившегося распадения, но не было недавнего страха, недавнего одиночества и покинутости. Он знал, – где-то в высоте его заметили. И если сделать усилие, превратиться в ласточку, то можно долететь до любящего, всесильного великана.
Он пытался продумать свои предстоящие действия. Путь в газету Клокотова был ему заказан. Путь в другие редакции заминирован, как та горная тропа, протертая овечьими копытами, через которую тянулась тончайшая струнка «растяжки» и в нагретых камнях таилась взведенная ручная граната. Руцкой, к которому его посылали, и Хасбулатов, куривший свою смоляную трубку, не откликнулись на его сообщение. Оставались все те же, осторожные и разрозненные, себялюбивые и наивные лидеры оппозиции, с кем он вступил в отношения. Наутро в одном из залов намечался конгресс «Фронта национального спасения», на который соберутся лидеры и вожди оппозиции. Там, на конгрессе, он расскажет Генсеку о вилле в Царицыно, о тренировках в секретной зоне, о близком перевороте и заговоре.
Подаренный Константиновым пригласительный билет открывал ему доступ на конгресс. Перед входом клубилась толпа, раздавались мегафонные возгласы, колыхались флаги, – красный с серпом и молотом, имперский с двуглавым орлом, андреевский с голубым перекрестьем. Повсюду продавались патриотические газеты, брошюры. Коммунисты с красными бантами, «черная сотня», перетянутая портупеями, «православное братство» с крестиком и образом Богородицы. Все это уживалось вместе, гомонило, спорило, агитировало, улавливало в свои сети толпящийся люд.
В просторном холле было шумно, в зал не входили, и он пустынно светился рядами кресел. Над сценой свисали все те же три флага, висело огромное полотнище с надписью: «Фронт национального спасения».
Хлопьянов остановился в стороне, оглядывая толпу, высматривая в ней знакомые лица. Как и на всех патриотических собраниях, здесь были непременные казаки с лампасами, золотыми эполетами и крестами. Похаживали потупясь степенные батюшки, время от времени отпуская благословения. Среди них выделялся муфтий в рыхлой белой чалме, однако не было раввина и буддийского бонзы. То и дело попадались молодые люди в камуфляже с нашивками за ранения, волонтеры Абхазии и Приднестровья, – высокомерно посматривали на необстрелянный люд, умеющий лишь судачить о судьбах России. Среди присутствующих было много провинциалов, скромно одетых, робевших от вида столичных политических знаменитостей.
Хлопьянов слышал обрывки речей и суждений, поражался разношерстности патриотической публики. Она напоминала остатки прежних полнокровных культур и религий, союзов и партий, разрушенных огромным толчком, как упавший Вавилонский столп, рассыпанный на множество разрозненных, не умеющих объединиться осколков.
Появился Бабурин. Его появление вызвало волнение среди дам, движение глаз в его сторону. Он шел улыбаясь, ни на кого не глядя, допуская и прощая всеобщее восхищение, милостиво разрешая дамам вздыхать и следовать за собой. Его молодое лицо было гладким и чистым, с черными усиками и бородкой, делавшими его похожим на мушкетера. В черных пышных волосах красиво белела седая прядь. На летнем пиджаке красовался депутатский значок. От него веяло молодостью, успехом, избалованностью. Он знал, что хорош собой, не запрещал поклонницам любоваться собой.
– Наш будущий президент! – громко, чтобы быть услышанной, произнесла немолодая женщина, стоящая рядом с Хлопьяновым. – Когда выступает Бабурин, хочется дальше жить!
Бабурин прошествовал, окруженный пестрой свитой сторонников и журналистов.
Следом прошел, почти пробежал Константинов, большой, рыхлый, с рыжеватой бородой и желтым лысым лбом. Нервно водил по сторонам выпуклыми глазами, словно искал недоброжелателей, хотел понять, как он, лидер «Фронта», выглядит среди этой неуправляемой толпы. Его движения были нарочито резкими и решительными. Он что-то приказывал поспевавшему за ним охраннику в черной форме, указывал длинным пальцем на входы в зал.
– А ведь Константинов из демократов! – промолвил стоящий рядом с Хлопьяновым маленький человек в косоворотке и яловых сапогах, похожий на ямщика. – Он и «р» не больно хорошо выговаривает, как Ульянов-Ленин. Это еще нужно посмотреть, какой он такой патриот!
Константинов бурно, нервно прошел, и его сменил депутат Астафьев, мягкий, милый, с седой бородкой, сощуренными лучистыми глазами, похожий на чеховского доктора. С ним рядом ступала миловидная, чуть печальная дама, тоже из чеховского рассказа или пьесы. Хлопьянов поймал себя на том, что вся публика на этом политическом форуме, как и на прежних, где он уже побывал, напоминала кого-то из прошлых времен, описанных романистами, изображенных живописцами. Эти нынешние тщательно стригли бородки, подбирали пенсне, пришивали на брюки лампасы, чтобы как можно точнее походить на своих прототипов.
– Астафьев – мужик ничего! – заметил другой человечек, с утиным носом и маленьким горбиком под пиджаком. – Кадет называется. Только партия его – он да две блохи! Отпрыгнули, и он одинешенек!
Хлопьянов чувствовал веяния, витавшие среди участников конгресса. Обожание, надежда, недоверие, мнительность, раздражительное отношение к вождям, глухое, им самим непонятное недовольство и напряженное ожидание какого-то общего решительного действия, отважного и жертвенного, для которого они съехались из далеких городов и селений.
Появился Красный Генерал, в форме, в настоящих, а не липовых лампасах, с золотыми погонами. Шел, не глядя по сторонам, сердито шевеля усами. Следом шагал его неизменный телохранитель морпех, настороженный, зоркий, поглядывая по сторонам, готовый заслонить командира, дать отпор неприятелю.
– Наш, самарский! Крутой мужик! А все одно силенок не хватило танки на Москву повести. Вот и мучимся, бедные, слезы с лица отираем! – укоризненно, глядя вслед генералу, произнес длинноволосый человек, по виду звонарь или художник. И то же чувство, смесь глубокой симпатии и укоризны, испытал к генералу Хлопьянов.
Появился Трибун, маленький, бодрый, поигрывая плечами и бедрами, окруженный сподвижницами, каждая из которых держала красный пролетарский флажок. Трибун радостно озирался, купался в обожании, махал рукой, любитель уличных сходок, завсегдатай митингов, неукротимый защитник бедных.
– Его бьют, а он встает! Его заковывают, а он вырывается! Не жалеет себя за народ!.. Вот бы кому президентом! – провожал его одобрительным взглядом мужчина с красным бантом в петлице и круглой эмалированной бляхой с надписью «Трудовая Россия».
Вдалеке просторного фойе появился Генсек, широкоплечий, переваливаясь по-медвежьи, сгибая руки в локтях. Словно держал стойку, сохранял устойчивость среди качаний и колебаний палубы. Его окружал люд. Он останавливался, слушал, наклонив лобастую голову, отвечал, выпячивая губы. Ему не давали уйти, щелкали вспышками, наводили окуляры. Тележурналисты уже подсовывали ему микрофон, водили телекамерой. Генсек подробно и охотно отвечал, позировал, высказывал журналистам свои представления.
Хлопьянов издали наблюдал за Генсеком. Ожидал, когда его оставят в покое. Тогда Хлопьянов подойдет к нему, напомнит о себе, поведает страшную тайну. Но не он один наблюдал за Генсеком. Рядом двое, видимо из одной и той же русской провинции, с одинаковыми брошюрками в руках, посматривали на Генсека. Обменивались негромко суждениями. Один был жилистый, в каком-то специально сшитом армяке, по виду лабазник или торговец селедкой. Другой хрупкий, с серебристо-пепельным лицом, какое бывает у металлургов, весь век проживших среди металлической пыльцы и фольги.
– Не верю я коммунистам! – недоброжелательно и скрипуче заметил лабазник, косясь на Генсека, недовольный тем, что тот задерживается, не приближается, не дает рассмотреть себя вблизи, – Они сейчас с нами на союз пошли, когда их топчут и гнут. А выпрямятся, и своих союзников – к стенке! Так бывало, – кто коммунистам верил, тот потом кровавые сопли глотал!
