Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)
У автора замечательно легкий слог, он рассказывает о разных эпизодах жизни Бриков, их друзей, знакомых, о нравах переделкинской стройконторы и кефире советской поры. Иногда подробности едва ли не самоценны.
Источники, использованные Феликсом Икшиным, самые разнообразные. Кроме одного, для него, как, впрочем, и для других, недоступного, — дневник Л. Брик закрыт. Сейчас, когда появилась книга Б. Янгфельдта, где этот самый дневник использован, стало ясно, что кое-какие моменты в жизнеописании требуют уточнения. Ситуация по-своему парадоксальная, ведь прочие источники учтены, противоречий с ними нет. С другой стороны, для книги, отлично документированной, но отнюдь не научной, это не проблема.
Б. Я н г ф е л ь д т. Ставка — жизнь. Владимир Маяковский и его круг.
М., «КоЛибри», 2009, 640 стр. («Отдельные проекты»).
После выхода на шведском языке книга Б. Янгфельдта получила престижную премию, что вполне справедливо, — лучшее повествование о Маяковском, написанное иностранцем, трудно представить. Однако восторга рецензентов, на все лады расхваливающих перед местными читателями перевод книги, я отнюдь не разделяю. Кажется, только Г. Дашевский отважился заявить, что анализ стихотворных текстов Маяковского, приемлемый для читателя-иностранца, попросту чудовищен. Но так оно и есть.
Разбор и анализ стихов — дело очень трудное, особенно если стихи наполнены гиперболами, метафорами, совсем не поддающимися пересказу. Те, кто помнит школьную программу семидесятых — восьмидесятых годов прошлого века, со мной согласятся. Этот благообразный пересказ, сводящий концы с концами, делающий из поэзии набор идей, выразительных средств, лирических героев, и убил интерес к Маяковскому у многих-многих читателей, а заодно и к Достоевскому, Некрасову, Пушкину, Лермонтову.
У Б. Янгфельдта, обращавшегося к читателю, который не имеет возможности прочесть стихи в оригинале, таких аналитических изложений переизбыток. Но самое смешное, когда деловитой профессорской скороговоркой, будто с кафедры вещая, сообщаются вещи заведомо неверные.
Так, рассказывая о домашнем чествовании поэта незадолго до его самоубийства, уважаемый славист пишет: «Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает „Хорошее отношение к лошадям” — о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается…»
Но дело-то происходит на Кузнецком мосту, то бишь в Москве.
Совершенно очевидно: чтобы избежать сравнения оригинала с пересказом, а заодно и не плодить оговорки, следовало подготовить текст специально для издания на русском языке, сократить его за счет того, что русскоязычному читателю или известно, или он может легко узнать сам.
Что же до моего собственного мнения, кажется, фигура Маяковского вообще не удалась. Маяковский, особенно в детстве и юности, — это заимствованный из приглаженных воспоминаний матери и сестры пытливый и высокоодаренный мальчик, а потом одинокий и очень нуждающийся юноша, ночующий на бульварной скамейке (собирательный образ из мемуаров Д. Бурлюка и автобиографии «Я сам»). Против такого образа выступали те, кто знал Маяковского в юности и не хотел мириться с мифом, создаваемым вокруг него. Если не ошибаюсь, Евгения Ланг, близкая знакомая Маяковского этой поры, говорила: если Маяковский когда-нибудь и ночевал на скамейке, то не потому, что ему некуда было идти, а потому, что ему просто не хотелось идти домой.
Наиболее радикально пересматривает Б. Янгфельдт биографию Маяковского в период непосредственно после революции. Исследователь утверждает, что вместе
с анархистами поэт занимал пустующие дома, из чего можно сделать вывод о влиянии на него философии анархизма.
Мне представляется, что анархизм тут совсем ни при чем. Вспомним статью «О Маяковском» Владислава Ходасевича. Вот Маяковский 1914 года. Сначала он читал возле памятника генералу Скобелеву кровожадные стихи, затем, «размахивая плащом, без шапки, вел по Тверской одну из тех патриотических толп, от которых всегда сторонился патриотизм истинный. Год спустя точно так же водил он орду громил и хулиганов героическим приступом брать витрины немецких фирм».
Вряд ли это зарисовка с натуры, однако портрет очень точный. Маяковский был по складу своему, психофизике, человеком толпы. И это не новость. Еще Л. Брик, безмерно старавшаяся превознести, приукрасить, облагородить Маяковского после смерти, отмечала эту его черту: он не мог спокойно пройти мимо какой бы то ни было уличной перебранки, обязательно влезал — не ради установления справедливости, а ради самого скандала.
Портрет Л. Брик удался автору куда лучше. В книге Б. Янгфельдта множество подробностей, еще не ставших достоянием литературоведения. Тому своя причина — автор использует копию дневника Л. Брик, закрытую для других исследователей ее душеприказчиком В. В. Катаняном. Не станем гадать, отчего возникла эта не слишком джентльменская ситуация, но скажем, что неожиданной привилегией автор пользуется очень тактично. Он нигде не цитирует первоисточник, а лишь пересказывает его.
Преимущество это, кстати, таит в себе опасность. Полностью опираться на дневник, неоднократно подвергавшийся чистке, исправлению, редактуре со стороны самой Л. Брик (это подтверждает и Б. Янгфельдт), не вполне осмотрительно. Впрочем, автор, должно быть, знает, как обходиться с обширным фактическим материалом, почерпнутым из разных источников, в том числе и из закрытых доселе архивов.
К сожалению, книга не свободна от мелких, но многочисленных фактических ошибок. Так, хроника жизни и творчества Маяковского, составленная В. А. Катаняном, выдержала пять изданий, а не четыре, Ю. Олеша не присутствовал на вечере у В. Катаева незадолго до самоубийства Маяковского, память о покончившей из-за любви к нему художницы А. Гумилиной вовсе Маяковского не терзала. Р. Якобсон был поражен циничной репликой Маяковского, который узнал о ее самоубийстве. Б. Янгфельдт, который неоднократно беседовал с Р. Якобсоном и подготовил книгу о нем, конечно же об этом должен был знать.
В. И. С к о р я т и н. Тайна гибели Владимира Маяковского. Новая версия трагических событий… М., «Звонница-МГ», 2009, 269 стр.
Впервые книга эта вышла в 1998 году, но автор ее не дождался. Впрочем, долю признания и даже известности он успел получить при жизни, когда в 1989 — 1994 годах в журнале «Журналист» публиковались статьи о загадках, окружавших, по его мнению, смерть Маяковского. Статьи, расширенные и переработанные, были положены в основу книги, которая теперь переиздана.
И это абсолютно справедливо, ведь В. Скорятин оказался во многом первооткрывателем. Он смог добиться разрешения работать в спецхранах, отыскал множество документов и фотографий, на тот момент неизвестных. А потому сегодня любая серьезная публикация, посвященная последним годам жизни Маяковского, не может обойтись без ссылок на книгу В. Скорятина. Но даже если ссылки отсутствуют, приоритет тут неоспорим.
Разумеется, главный постулат, на котором основывается В. Скорятин, не оригинален. О том, что смерть Маяковского не самоубийство, в свое время намекали в публичных выступлениях и Н. Асеев и П. Лавут. Однако если эти намеки были отголосками (подобные отголоски возникают вновь и вновь с определенной регулярностью) идеи о тайном заговоре, исследование какового по ведомству конспирологии, а не литературоведения, то у В. Скорятина параноидальная, на мой взгляд, идея обрела такую полноту и силу, что стала стимулом работы. Результат превзошел возможные ожидания. Люди, связанные с наукой, знают, как много значит рабочая гипотеза.
В. Скорятин первым охарактеризовал людей, окружавших Маяковского, нарисовал их выразительные портреты (лучших, более полных не появилось и по сию пору). Имеются в виду, конечно, не Лиля Юрьевна и Осип Максимович Брики, а сотрудники ОГПУ, приятельствовавшие и с Бриками и с Маяковским, — Я. Агранов, В. Горожанин, Л. Эльберт.
Портреты их резки, грубо негативны. Автор старательно подводит к мысли, что и окружение это не случайно, — за Маяковским следили, его «пасли», и сами знакомцы были готовы на все, в том числе и на физическое устранение поэта.
Конечно же это вздор. Следить за Маяковским было незачем. Убивать — тем более. Какую опасность он представлял? Мог заявить нечто крамольное в печати? Но и многие благонамеренные сочинения поэта еле-еле пробивались в газеты и журналы. Да и сама мысль, что поэт может что-то переменить, на что-то повлиять, не выдерживает никакой критики. Если «поэты в России больше, чем поэты», где следы их преобразовательской деятельности?
