Костас Кодзяс - Забой номер семь
Евлампия опять набросилась на мужа, чтобы он пошел и уладил недоразумение, но он продолжал шагать из угла в угол.
– Отстань. Придет Бабис, и мы узнаем, в чем дело, – пробурчал он.
Как только в комнату вошел племянник, Евлампия вскочила.
– Кто будет расплачиваться в церкви? – был ее первый вопрос.
– Ну ладно, ладно, Евлампия, я переговорю с ним сам, не торопись, – пробурчал Кирьякос, выведенный из терпения вмешательством жены в чисто «мужские» дела.
Бабис был болезненный подросток с живыми черными глазами; по улице он ходил всегда быстрым шагом, наклонив немного голову и размахивая руками, как веслами. Чтобы отдышаться, он остановился на пороге и тут был, застигнут врасплох вопросом тетки. Но тотчас по лицу матери Бабис понял, что она расстроена разыгравшейся здесь сценой.
Он подбежал к ней и, став на колени, сжал ей руки.
– Что случилось? – спросил он.
Закрыв глаза, Тасия покачала головой, словно говоря: «Ничего, ничего, успокойся, а они пусть болтают, что им вздумается». Но Бабис пришел в негодование.
– Что это они забеспокоились вдруг о нас? – произнес он достаточно громко, чтобы дядя с женой его услышали.
И, презрительно посмотрел на Кирьякоса, он сказал ему, что никто не просил его бегать по похоронным бюро и лезть не в свое дело. Что касается расходов на церковь пусть дядя успокоится: и речи нет о том, чтобы просить у него хотя бы грош.
Кирьякос рассердился, но смолчал. Он стоял перед шкафом, изучая рисунок дерева, и изредка поглядывал украдкой на жену, которая, услышав о том, что им не грозят никакие траты, тотчас смягчилась и приняла скорбный вид, выражая сочувствие золовке.
– Беги скорей в похоронное бюро, возьми обратно свои денежки, дурак ты последний, – сказала она мужу.
Евлампия подмела пол, прибрала в комнате, приготовила чай и побежала во двор напротив посмотреть, что делают девочки.
Хотя похороны были назначены на три часа, они по-стариковски собрались идти уже в двенадцать, чтобы «спокойно» дойти до церкви.
Церковь святого Лефтериса находилась в центре поселка, метрах в двухстах от их переулка. Без кровинки в лице, Тасия шла медленно, чуть не падая при каждом шаге. С одной стороны ее поддерживал сын, с другой – невестка. Кирьякос понуро плелся за ними, перебирая за спиной четки. Он уже получил аванс в похоронном бюро, но не полностью и, поругавшись там с подрядчиком, пригрозил подать на него в суд.
Солнце скрылось. Темные тучи медленно собирались над поселком. В пустой церкви еще не зажигали паникадило. В глубине виднелся гроб и огромные свечи, обвитые лиловыми лентами. Они вошли в церковь и опустились на стоявшую в стороне скамью. Долго никто из них не прерывал молчания.
Кирьякос не мог примириться с тем, что неожиданно умалили его достоинство. Поэтому через некоторое время он попытался завести разговор о своем участке в Мангуфане. Поджав губы и бросив суровый взгляд на дерзкого племянника, он сказал нарочито небрежным тоном, что рассчитывает к лету построить там домик; а стоит прожить в этом благодатном крае с месяц, как помолодеешь на десять лет.
– Когда у вас все наладится, приезжай к нам погостить на денек-другой, – сказал он Тасии.
– Конечно, конечно! – подхватила с притворной любезностью Евлампия.
– А ты, мой дорогой племянничек, должен теперь за ум взяться, тогда и толк будет. Я, как ты знаешь…
Но Бабис не придал значения ни описанию великолепного участка, ни строительству домика, ни приглашению в гости. Он даже перебил дядю как раз в тот момент, когда тот принялся разглагольствовать на эту тему. А перебил он, сказав, что Тасия поедет летом за город, в шахтерский лагерь. И еще имел наглость бесстыдно расхваливать этот лагерь… По его словам, члены профсоюзного комитета, и в том числе его отец, боролись годы, чтобы создать его. Туда поедут и его сестренки. Для детей там есть воспитатель, и ежедневно, помимо обычной еды и молока, им дают витамины. Пока удалось все наладить, раздобыть продукты и лекарства, рассказывал он, десять шахтеров упрятали в тюрьмы и угнали в ссылку.
Дядя хмуро слушал племянника, нетерпеливо постукивая пальцами по скамье. Между тем церковь начала наполняться людьми, и беседа прекратилась. Зажглось паникадило.
Вскоре к ним подошел Кацабас и, взяв Тасию под руку, усадил ее около гроба.
– Погляди-ка, Кирьякос, у всех на рукавах траурные повязки, – смущенно шепнула Евлампия мужу.
То же самое заметила и Тасия. Сначала она очень удивилась, что столько народу собралось в церкви. Неужели все эти незнакомые мужчины с черными повязками, серьезные и молчаливые, и все эти женщины в темных платках – неужели все они собрались сюда ради ее мужа? Она почувствовала, что ее душат рыдания, и невольно сжала руку сына.
У гроба в два ряда выстроились десять шахтеров. Появилась девушка с первым венком. Люди расступились; она торжественно пронесла его и возложила на гроб. За ней следовала группа юношей и девушек с траурными повязками; они несли цветы и венки. Кацабас побежал к дверям.
– Довольно. Для венков уже нет места, – говорил он не пуская больше никого в церковь.
В это время появился маленький подвижный мэр. Он выразил соболезнование вдове и сыну Папакостиса. Чтобы пожать ему руку, Кирьякос отстранил свою жену и вылез вперед.
– Какая внезапная и тяжелая утрата, господин мэр! – со скорбным лицом проговорил он.
Мэр посмотрел на него своими живыми глазками.
– Им это дорого обойдется, – бросил од на ходу и занял предназначенное ему место.
– Черт возьми, что здесь происходит? – пробормотал в замешательстве Кирьякос.
Пока не окончилось отпевание, Тасия стояла, опираясь на руку сына. Дрожь пробегала по всему ее телу. Она не сводила глаз с гроба, убранного цветами, с лица мужа. Церковной службы она не слышала.
Прямо перед ней застыл в неподвижности шахтер из почетного караула. Время от времени она бросала взгляд на его суровое лицо. Такие же суровые лица были не только у тех, кто стоял в почетном карауле, но и у остальных шахтеров, наполнявших церковь. Такие же суровые лица были у женщин, юношей и девушек из шахтерского клуба, у представителей рабочих организаций, членов муниципалитета, у старух из общества матерей политических заключенных и ссыльных. Такое же суровое лицо было у мэра. И Тасия прониклась этой волнующей торжественностью и уже не могла унять охватившую ее нервную дрожь.
После отпевания с покойным попрощался, произнеся речь, только представитель федерации горняков. Остальные должны были выступать уже па кладбище, потому что руководители профсоюзов хотели, чтобы их слова услышала вся толпа, собравшаяся перед церковью. Подняв гроб па плечи, почетный караул медленно двинулся к дверям.
Когда Тасия с помощью Кацабаса и сына подошла к выходу, она совсем растерялась: и на площади и на прилегающих улицах толпился народ. Начальник жандармского участка выстроил свой отряд на противоположном тротуаре и готов был в любой момент вмешаться, если начнут выкрикивать что-нибудь крамольное об убийстве или «известные коммунистические лозунги». Но не было слышно ни звука. И эта мертвая тишина, распространившаяся по всей площади, была столь устрашающей, что жандармы, чтобы унять пробиравший их озноб, стали топать ногами по плитам тротуара.
Отстраняя и расталкивая людей, ловко проскальзывая сквозь толпу, маленький мэр пробрался вперед; он дал указания, в каком порядке нести венки, и, поздоровавшись за руку со всеми музыкантами небольшого оркестра, выстроил их перед гробом. Этот оркестр, созданный им самим из молодых музыкантов-любителей, играл по воскресеньям в парке, разбитом на пустыре. Страстный поклонник музыки и особенно хорового пения, мэр обладал тонким слухом и улавливал малейшую фальшь. Поэтому каждый раз, как оркестр в парке начинал фальшивить, он вскакивал возмущенный и убегал.
– Смотри, приятель, играй хорошо, чтобы у меня волосы не встали дыбом, – сказал он тромбонисту.
И, снова приняв серьезный и полный достоинства вид, он вернулся на свое место.
При первых же звуках похоронного марша Тасия разразилась рыданиями. Кирьякос шел следом за ней, ведя под руку жену.
– Даже оркестр… – прошептал он.
– Смотри, Кирьякос, сколько народу, сколько венков! Прямо как крестный ход. Впервые за всю жизнь вижу такое. Кем же он был, твой зять? – недоуменно пробормотала Евлампия.
– Рабочий, шахтер… Я и сам, Евлампия, ничего не понимаю.
– Ты растяпа, – заявила она ему, не входя в дальнейшие объяснения.
Похоронная процессия медленно приближалась к кладбищу. А темно-серые тучи сгущались и опускались все ниже it земле. Казалось, они задевают вершины высоких кипарисов. Небо теперь стало похоже на удивительную, полную тайн лунную долину. Люди рассыпались среди могил. Около вырытой ямы шахтеры опустили гроб и открыли крышку.
Старик лежал в своем черном пиджаке и огромных стоптанных ботинках. Когда могильщики передвинули гроб, его голова слегка склонилась к скрещенным на груди рукам, а лицо с морщинистой кожей, напоминавшей сухую растрескавшуюся землю, еще больше сморщилось.
