Костас Кодзяс - Забой номер семь
Проснулся он потрясенный и долго лежал без сна, борясь с приступом удушья. Он старался прогнать от себя видение, но мальчик, вцепившись ему в ногу, испуганно смотрел на него. Всякий сон таит в себе скрытый смысл, он или приносит облегчение, или преследует, как кошмар, даже когда не вспоминаешь, что тебе снилось.
Алекос слышал рядом с собой прерывистое дыхание жены.
«Я страдаю, как и она, – думал он. – Но в чем я виноват? Она, потеряв голову, позвала знахарку. Врач сказал, что мальчика спасли бы, если бы сразу обратились в больницу. Она виновата во всем».
Но как ни пытался он убедить себя, что ни в чем пе виновен, тоненькая цепочка, которой он во сне бил сына по лицу, не давала ему покоя.
Вдруг неровное дыхание Анны затихло.
«Проснулась», – подумал Алекос.
Жена догадалась, что и он не спит. Из другой комнаты доносилось равномерное тиканье часов. Они лежали, не касаясь друг друга, на широкой супружеской постели, и оба молча, не шевелясь, прислушивались среди ночной тишины к тиканью часов.
Так они дождались рассвета.
Фармакис рассказал Алекосу об утренних событиях па шахте. Он казался уже почти спокойным. Алекос спросил с интересом, что он предпримет, если забастовка продлится. Пожалуй, наиболее разумным было бы договориться с рабочей комиссией, найти какое-нибудь компромиссное решение. Алекос был доволен своим предложением, оно успокаивало его совесть. Поэтому он был несколько удивлен, заметив на лице Фармакиса хитрую усмешку.
– Бог любит вора, но любит и хозяина, – сказал Фармакис.
– Не понимаю…
– Я уже связался по телефону с министром. Увидишь что будет завтра…
Фармакис в упор смотрел на Алекоса, словно колеблясь, открыть ему свои планы или нет. Но, возможно, в это мгновение он думал о Никосе, покоящемся в земле, и о своем старшем сыне. Хотя Георгос вернулся к Зинье, он уже никогда не появится ни в конторе, ни у него дома – Фармакис был уверен в этом. Он старался заглушить чувство растерянности и одиночества, которое мучило его последние дни. Все эти невеселые мысли отразились в его странном испытующем взгляде.
Несколько минут он не произносил ни слова. Вдруг губы его снова сложились в улыбку. Пройдясь по комнате, он остановился за спиной Алекоса и с нежностью коснулся пухлой рукой его плеча.
– Теперь уже, сынок, ты не чужой в моей семье. Ты и Элли станете, в конце концов, моими наследниками.
Затем, сразу оживившись, он стал перечислять ему все меры, которые решил принять, чтобы застигнуть врасплох шахтеров и заставить их прекратить забастовку.
– Мы их доконаем, должны доконать, ведь американская фирма, с которой мы будем сотрудничать, слышать не хочет о забастовках.
Глава пятая
Уходя от сестры, Кирьякос распорядился, чтобы она прислала к нему пораньше утром своего сына Бабиса – они вместе займутся подготовкой к похоронам. На другой день к девяти часам парень еще не явился. В нетерпении сапожник слонялся по дому, ворчал:
– Ну и осел! Как будто ему поручили сбегать к соседям!
Его супруга ковыляла из комнаты в кухню и обратно, обмениваясь с ним такими замечаниями:
– Тебе, дураку, больше всех надо!
– Я выполняю свой долг, Евлампия, и перестань молоть чепуху.
– Чепуху? Скажешь, я не права? Говорю тебе, ступай, открой мастерскую и плюнь на них.
Но сапожник продолжал ходить взад и вперед, поджидая племянника. Он отнесся со всей серьезностью к своим обязанностям. И не только потому, что решил взять на себя все издержки по похоронам. Он не мог отказать себе в удовольствии, оплатив расходы, присутствовать – тем более в роди распорядителя – при этом печальном обряде.
Отчаявшись дождаться племянника, он повязал на рукав широкую траурную повязку и отправился к хозяину похоронного бюро, которому чинил ботинки. Кирьякос торговался около часа, сокращая излишние расходы (отказался даже от подушечки под голову покойника).
– Эх, брат, зачем ему в гробу подушка? Все равно в землю закопают. Ты что-то дорого просишь, плут, – говорил он хозяину.
Экономии ради он выбрал для отпевания церквушку на маленьком кладбище позади поселка, где проходило шоссе, ведущее в пригород. Возложив все дела на хозяина похоронного бюро, он пошел к сестре. Туда уже успела явиться его жена.
Тасия, с измученным лицом, сидела, закрыв глаза и запрокинув голову. Она чувствовала такую слабость, что не в силах была даже взглянуть на брата.
– И здесь нет этого бродяги! – удивился Кирьякос.
– Он очень занят сегодня. У них забастовка, – произнесла Тасия таким усталым голосом, словно хотела сказать: «Не спрашивай ни о чем, меня ничего не интересует, не могу я сейчас говорить с тобой».
Такой прием пришелся не по душе Кирьякосу. Он ожидал, конечно, что сестра с тревогой станет расспрашивать его о подготовке к похоронам. Тогда он, поджав губы, ответит ей: «Все улажено, Тасия».
Безразличие сестры возмутило его. Он бегал, хлопотал, принял на себя все расходы, а жене покойного и сыну – креста на них нет – все нипочем.
– Гм… Занят! Забастовка! – проворчал он и сел, надувшись. – И вам не совестно? Хорошо, Тасия, предположим, я заболел бы. Кто бы тогда позаботился обо всем?
– Да, но люди знают, что ты на ногах, можешь похлопотать, потратиться, – ядовито вставила его жена.
Тасия не промолвила ни слова, только выпрямилась и посмотрела на них.
– Во всяком случае, я все устроил. Гм! Ну и жулик этот хозяин похоронного бюро… Трешку за то, трешку за это… Готов раздеть тебя. – Он долго перечислял расходы, которые разорили бы его вконец, если бы он не сократил их елико возможно. При упоминании каждой новой суммы лицо Евлампии становилось все более свирепым. – Отпевание будет в час дня в кладбищенской церкви… – продолжал он.
Теперь Тасия растерянно повернулась в его сторону.
– Но, Кирьякос, – перебила она брата, – недавно забегал Бабис и сказал мне, что его перенесли к святому Лефтерису.
– Что ты говоришь! Кто его перенес? Кто распорядился?
– Сами рабочие…
– А кто будет платить?! Да ты знаешь, сколько стоят похороны у святого Лефтериса?
– Не спрашивай меня, Кирьякос, я ничего не знаю, – прошептала Тасия, бессильно уронив голову на грудь.
Евлампия метала громы и молнии, а Кирьякос так поджал губы, что кончик его носа спрятался в пышных усах.
– Пойди скорей и скажи им, чтобы немедленно забрали его оттуда! – накинулась Евлампия на мужа. – Это твой сын виноват, Тасия. Он должен был прийти к нам с утра и договориться обо всем со своим дядей.
– Ах, прошу вас, я не могу больше слышать этих разговоры.
– Нет, уж ты послушай, Тасия. Раз хочешь пускать пыль в глаза, выкладывай вперед денежки, а потом хорони своего муженька с музыкой, как короля какого, – не унималась Евлампия. – Кирьякос не обязан…
– Не виноват Бабис. Это устроил профсоюз, – прошептала растерянно. Тасия.
Еще некоторое время продолжались бесполезные пререкания. Хмурый сапожник ходил взад-вперед по комнате. Конечно, он понял, что, раз профсоюз организовал похороны, ему теперь незачем идти в церковь. Он не высказал вслух своих соображений, ему не нравилась эта история.
Прежде всего он лишался удовольствия присутствовать при печальном обряде в роли главного лица. А кроме того, его мучило и кое-что другое. Людей, которых общественные организации хоронят за свой счет, он признавал «выдающимися», а разве мог он подозревать в своем зяте нечто подобное? Человек темный, эгоистичный, злобный и алчный, Кирьякос, захватив долю наследства Тасии, жил все равно впроголодь, припрятывая каждый грош; чтобы не слышать ворчания жены, он проводил время или в кабаке, или в сапожной мастерской; купил земельный участок, голосовал всегда за самые консервативные партии и вот теперь, в трудную минуту, явился похвастать – перед кем? Перед слабым существом, перед своей сестрой: ведь прежде она жила в его доме на положении служанки и всю жизнь считала себя неудачницей, его же – образцом ума, добродетели и здравомыслия, а своего покойного мужа – пропащим человеком. Кирьякос требовал уважения к себе, в особенности после того, как он принял на себя все расходы по похоронам зятя, а у его родственников гроша за душой не оказалось.
Евлампия опять набросилась на мужа, чтобы он пошел и уладил недоразумение, но он продолжал шагать из угла в угол.
– Отстань. Придет Бабис, и мы узнаем, в чем дело, – пробурчал он.
Как только в комнату вошел племянник, Евлампия вскочила.
– Кто будет расплачиваться в церкви? – был ее первый вопрос.
– Ну ладно, ладно, Евлампия, я переговорю с ним сам, не торопись, – пробурчал Кирьякос, выведенный из терпения вмешательством жены в чисто «мужские» дела.
Бабис был болезненный подросток с живыми черными глазами; по улице он ходил всегда быстрым шагом, наклонив немного голову и размахивая руками, как веслами. Чтобы отдышаться, он остановился на пороге и тут был, застигнут врасплох вопросом тетки. Но тотчас по лицу матери Бабис понял, что она расстроена разыгравшейся здесь сценой.
