Адам Торп - Правила перспективы
Бендель обвязал сверток ремнями от обмундирования и повесил на плечо. Крестьянин, и с ним все его добро.
— Вы и понятия не имеете, — сказал Бендель голосом участника церемонии вручения наград за достижения в области искусства, — как я рад снова обрести хотя бы одну из своих работ. К тому же это единственный холст, где я изображен за мольбертом.
Недоуменное молчание длилось недолго.
— Вы это о чем? — спросила фрау Шенкель.
— Как только немного стихнет, — продолжал Бендель, — я откланяюсь. Не могу же я рисковать, вдруг снаряд угодит прямо в меня, не правда ли?
— По-моему, он считает, что в предыдущей жизни был Ван Гогом, — проговорил Вернер, оперев голову на руки.
— Да, возможно, — сказал герр Хоффер, надеясь, что Бендель отвлечется и пропустит слова Вернера мимо ушей.
— Что возможно?
— Я о названии картины. Бедный Густав Глатц так и не пришел к определенному заключению, кто там изображен — крестьянин или сам художник. Потом его избили штурмовики и он уже не в состоянии был прийти к определенному заключению относительно чего бы то ни было.
Герр Хоффер хрюкнул, точно удачно пошутил.
— Ну так передайте ему, что я написал себя самого с некоторого расстояния.
— В вас словно две личности. Шуман, да и только.
— В круговорот жизни, — изрек Бендель, — включены сотни тысяч людей. И не только людей, ясное дело. Животных и птиц. Червей.
— Какой ужас, — сказала фрау Шенкель.
Снова повисло смущенное молчание.
— Странно то, что каждый считает, что он непременно был знаменит в прошлой жизни, — сказал Вернер, откашлявшись, — если только он не отвергает с порога саму мысль о реинкарнации. Например, король Генрих Птицелов, Винсент Ван Гог, а отнюдь не какой-нибудь ничтожный безымянный клерк, не говоря уже об упомянутом вами черве.
— Ну и что? — парировал Бендель. — Что в этом странного? Некоторые люди настолько гениальны, что просто не умещаются в одну жизнь, герр Оберст.
— Вот вы, например.
Бендель загадочно улыбнулся. Смотрелся он в штатском странно, точно актер, играющий крестьянина; поношенная голубая кофта была ему маловата.
Он полностью сбрендил, подумал герр Хоффер. Может, и всегда был такой. С ним надо обращаться как с хрупким фарфором.
— Как некий ничем не выдающийся ефрейтор-фронтовик с мозгами свихнувшегося парикмахера, — пояснил Бендель.
— Как кто? — переспросила фрау Шенкель.
Наступило мертвое безмолвие. Повеяло холодом и потемнело. Будь герр Хоффер расположен к мистике, сейчас он бы уверовал в привидения.
— Он очень долго странствовал по неисчислимым темным жизням, — продолжал Бендель, — и сейчас полностью опустошен, его клеточное тело хило и больше ему не нужно. Он будет обходиться без тела, как темный ангел. Я чувствую: тщедушное тело парикмахера мертво…
Хильде Винкель тихонько вздохнула.
— Но даже сейчас, — вещал Бендель, — когда американцы бьют нас числом, темный ангел незаметно входит им в кровь.
Настала продолжительная тишина, даже разрывы снарядов стихли. Пламя свечи задрожало, сплющилось, чтобы потом, вытянувшись, взметнуться вверх. Стены беззвучно затряслись, облака известковой пыли повисли в воздухе. Хильде закашлялась.
Все подняли глаза, будто разгадка была на потолке.
Вернер пошевелился в тени.
— Фюрер хитер и лжет больше, чем остальные, вот и все, — сказал он. — Ради Бога, не делайте из него Люцифера.
— Он не лжет, — возразила фрау Шенкель. — Что угодно, но он не лжет.
Вернер фыркнул.
— Во всяком случае, — продолжала фрау Шенкель, — мы еще возблагодарим его, когда ворвутся азиатские орды. Тогда наши мальчики вновь бросятся в сечу и страшным напряжением всех сил спасут Европу.
— Фрау Шенкель, — устало произнес герр Хоффер, — вы говорите, как радио.
— Мне лучше знать, на что похожи мои слова и на что не похожи, — резко бросила она, повернув к нему пылающее лицо. — Мой дорогой муж был бы сегодня жив и водил бы поезда, если бы у них были носки, какие положено! И мой единственный сын тоже! Мой несравненный Зигги!
— Беда в том, — сказал Бендель, — что еврейские волосы слишком тонкие.
— Я не желаю говорить про евреев, — рассердилась фрау Шенкель.
— Вы же сами заговорили про носки.
— Но не про евреев же.
— Это одно и то же, — объяснил Бендель. — Евреи и носки.
— Что вы, черт побери, имеете в виду?
— Носки для определенной категории служащих. Таких, как машинисты поездов. Исключительно.
— Что исключительно? — грубо спросила фрау Шенкель.
— Изготовленные исключительно из волос евреев.
— Какая ерунда. Как такое можно изготовить? Вот гадость-то. Они же все сальные.
Бендель расхохотался. Герр Хоффер засмеялся тоже, хотя шуточка про носки ему совсем не понравилась. Нашел время паясничать.
— Безотходное производство, понимаете? — проговорил Бендель. — Зола удобряет немецкие поля, волосы согревают ноги наших мальчиков. Только для определенной категории служащих.
Все замолчали. Герра Хоффера снова охватила тревога.
Раздался глубокий дрожащий голос Вернера:
— Что вы видели, герр штурмфюрер Бендель?
Никто не осмелился ничего добавить, ведь из глаз Бенделя, словно из крошечных окон, смотрела смерть.
— Я не сумасшедший, — пробормотал он в конце концов. — В этом вся штука. Если б я сошел с ума, было бы куда легче.
Он поскреб у себя за ухом, точно собака.
— Вроде стихло, — сказал Бендель и уцепился за сверток с картиной. — Попытаю счастья.
Внезапно раздался раскатистый грохот, будто с какой-то полки на небесах посыпалась масса горшков и кастрюлек.
— Еще нет, — констатировал Бендель. — Ничего, скоро затихнет. Обязательно затихнет.
Неловкую тишину нарушал только прерывистый треск пулемётов, совсем не похожий на недавнюю пальбу. Герру Хофферу стало не по себе. С таким же чувством ждешь, когда какой-нибудь зануда покинет, наконец, вечеринку. Только этот зануда был не просто зануда. Он прихватил с собой жемчужину коллекции. Он был в Польше.
— Не веришь мне, да? — осведомился Бендель.
— Насчет чего?
— Насчет того, что я — Винсент.
— Старина, — пробормотал герр Хоффер. — Главное, чтобы ты сам в это верил.
— Дай мне карандаш.
— У меня нет.
— Так найди, — внезапно разъярился Бендель. — И клочок бумаги!
— Вернер!
— Да?
— У тебя в пиджаке лежит блокнот и карандаш.
Вернер даже не пошевелился, в его глазах, устремленных на герра Хоффера, мерцала лютая ненависть. Герр Хоффер не понимал, что происходит. Ведь Вернер наверняка оценил положение. Этот тип их всех перестреляет. Он полоумный. А сейчас самое важное — остаться в живых.
— Передайте их мне, пожалуйста, — попросил герр Хоффер.
— Только верните мне их потом, — сказал Вернер. — Это мой личный дневник.
Личный дневник? Вот уж враки, подумал герр Хоффер. Он ведь нашел блокнот на чердаке.
— Разумеется, — сказал Бендель.
Вернер неохотно полез в карман и вытащил красный блокнот. Бендель выхватил блокнот у него из рук и извлек карандаш из скрепляющей страницы спирали.
— Смотрите, — сказал он.
В поисках чистой странички он быстро перелистал исписанные. Нашел. Положил блокнот на ствол автомата и лизнул кончик карандаша.
— Оливы, — произнес Бендель, глядя на всех исподлобья.
Он сделал несколько неторопливых вдохов, точно индийский йог. Глаза его расширились и подернулись дымкой. Лежащая на блокноте рука вздрогнула и задвигалась. Бендель не смотрел, что делает, он глядел прямо перед собой. У этого человека раздвоение личности, ему бы в лечебницу, где масса свежего воздуха, света и солнца, подумал в ужасе герр Хоффер. У него глаза кокаиниста, хотя какой кокаин в наши дни. Да и психбольниц, где масса свежего воздуха, света и солнца, нет. Карандаш двигался по странице рывками, словно под ударами тока. Герр Хоффер решил было броситься на Бенделя, но трясущаяся, дергающаяся рука заворожила его, лишила сил. В Бенделе точно жило два человека, и его правая рука явно принадлежала кому-то другому.
Герр Хоффер взглянул на Вернера — тот тоже застыл, так и не вынув руку из кармана.
Внезапно тело Бенделя будто судорогой свело.
— Ну вот, — сказал он, улыбаясь, и показал им страничку из блокнота. — Смотрите, я всегда рисую оливы вот так. В виде спиралей. Они ведь закручиваются. То есть оливы растут и закручиваются. Вы только посмотрите на их ветки. Прямо штопор. Может, это из-за ветра, из-за мистраля. Я любил мистраль. Резкий, холодный и чистый, он дует прямо с Альп. Я любил его, как любил жаркое полуденное солнце. У меня была соломенная шляпа, а как же. Иначе я бы обгорел дочерна.
Рисунок изображал деревья на холме. Этакий набросок любителя, решившего запечатлеть живописный уголок. Одно поражало: Бендель рисовал по памяти.
