Григорий Канович - Местечковый романс
— По Елисейским полям, — подсказал Мейлах.
— Неужели? — удивился отец.
— Да. Вот я и подумала. Зачем Айзик поехал во Францию? Он же сначала наладился не туда, а в золотоносную Америку. Одно дело бежать от немцев из Варшавы, — бабушка Роха скосила взгляд в сторону Мейлаха и Малгожаты, которые до этого, как от стужи, кутались в молчание, а затем продолжила: — И совсем другое — из Парижа… Пока добежишь оттуда к нам в глушь, можешь замертво свалиться. Не затевал бы всё это Айзик, сидел бы в Йонаве, выделывал шкурки, шил из них меховые шапки. На них и на воротники в Йонаве всегда был спрос. А сейчас вон сколько ещё офицерских жён сюда на зиму понаехало!..
— Может, им всё-таки удалось бежать в другое, безопасное место, — утешила свекровь мама.
— Что за времена, что за времена! — стала причитать бабушка. — Некуда от беды деваться. Убежишь от одной, а тебя тут же другая догоняет и хватает за подол.
За окнами на Йонаву пали сумерки. В просветах осенних туч серебрилась одинокая звезда — оказывается, одинокими могут быть и звёзды.
Мама накинула тёплое пальто на ватине и отправилась провожать бабушку Роху, которая и при свете дня плохо видела. Не задержались дольше и воспитанный Мейлах с Малгожатой. Полуночников их хозяйка Антанина не очень жаловала.
Мы с отцом остались вдвоём.
— А нашу школу не закроют? — спросил я.
— Одному Богу известно, что у новой власти на уме.
К Господу Богу я обращаться не стал. Спросишь, а ответа всё равно не дождёшься.
— Ступай, Гиршеле, спать, а я ещё немного построчу.
Уже в постели я услышал голос дворника Антанаса:
— Простите, понас Салямонас, что я так поздно. Юлюкас, чёрт побери, наконец, вернулся! Завтра он к вам явится.
— Спасибо.
— Может, глоток винца найдётся?
— Увы! Вино бывает у нас только на Пасху.
— До вашей Пасхи ещё так далеко! — сказал дворник и, разочарованно прощаясь, выпалил на идише: — Зайт гезунт!
11Как и обещал Антанас, на следующее утро, ещё до прихода на работу Мейлаха и Малгожаты, к нам постучался младший подмастерье — заспанный Юлюс, которого все уже считали без вести пропавшим.
— Вот и я, — просто сказал он.
— Добро пожаловать, храбрый воин! — приветствовал его отец. — Что-то ты, любезный, быстро отслужил положенный срок.
Юлюс сначала замялся, вытер со лба росинки пота, заморгал ещё затуманенными сном глазами и неохотно признался:
— Да я, понас Салямонас, ни одного дня и не служил.
— Как же это получается? Тебя призвали в армию, а ты, выходит, ухитрился в ней не служить?
— Ни одного дня не служил и винтовку в руках не держал. Не был солдатом ни в литовской, ни в этой новой — Красной армии, — потупился Юлюс.
Если бы отец встретил своего помощника на улице, то вряд ли узнал бы его. Видно, ради маскировки парень отрастил короткую рыжую бородку, тонкие испанские усики, которые вёрткой змейкой проползли под крупным мясистым носом с широко распахнутыми, чуткими ноздрями. Одет Юлюс был намеренно небрежно: поношенная холщовая рубаха, широкие, залатанные штаны с потёртым кожаным ремнем, замасленная кепка.
— Где же ты обретался?
— Когда началась вся эта катавасия с поисками якобы похищенных среди бела дня красноармейцев, взаимными нотами-шмотами и угрожающими ультиматумами из Москвы и опровержениями из Каунаса, я сказал себе: «Пока не поздно, сматывайся, отсюда, Юлюкас. Скройся с глаз. Добром дело не кончится». Я сбежал со сборного пункта, добрался до Пренай, потом до курорта Бирштонас и там устроился в санаторий «Тюльпан» чернорабочим. Кем я только за это время не был — и грузчиком, и уборщиком, и полотёром, ел бесплатно, жил бесплатно в покинутой баньке на берегу Немана. Никто меня не искал, ни о чём не спрашивал, кто я, откуда. Требовали только одного: работай! Я и вкалывал.
Отец нисколько не сомневался в правдивости его слов, но он и подумать не мог, что тихоня Юлюс способен на такой решительный поступок, как дезертирство. Сметливый парень удачно воспользовался царившей повсюду неразберихой и рискнул. Новая власть объявила прежнее правительство и армию вне закона, но и сама в основном держалась на страхе большинства граждан, подкреплённом штыками.
— А ты, смельчак, надолго вернулся? Или снова махнёшь на свой курорт, в баньку над Неманом?
— Навсегда вернулся. Будь что будет! Жалко маму. Без меня отец её со свету сживёт. Как напьётся, сразу принимается её колотить и орать: «Курва!» Могу, понас Салямонас, хоть сегодня приступить к делу. Руки мои огрубели, отвыкли от иголки, но, поверьте, я вас не подведу, потому что у меня к портновскому занятию особые чувства.
— И какие же, интересно, у тебя чувства?
— Хорошие, очень хорошие. Шить — это, понас Салямонас, не то же самое, что быть чернорабочим. Что я только не делал: полы в санаторных корпусах натирал, захламлённую территорию подметал, выгружал из машины тяжёлые тюки с выстиранным постельным бельём для отдыхающих и на своём горбу тащил на третий этаж.
Отец молчал. Юлюс отдышался и продолжил:
— Можно, я снова у вас на первых порах поработаю даром, без жалованья? После проверки вы решите, брать меня обратно или нет.
— Зачем даром? Даром, Юлюс, знаешь, куда люди ходят? Только в нужник.
— Ну, понас Салямонас, вы и скажете!
— Обойдёмся без проверки. Ты позавтракал?
— Да.
— Тогда садись и начинай. Мой будущий родственник — старший лейтенант Василий Каменев заказал двубортный костюм. Пришей к пиджаку рукава. В воскресенье примерка.
— Дай вам Бог здоровья! Я всё время пытаюсь перевоспитать своего отца. Стоит ему хватить лишку, как он начинает на вас лить помои, говорит: «Ты, сынок, будь с этими нехристями начеку. Все они обманщики, шкуродёры». А я ему в ответ: «Глупости, ты их просто не знаешь, у них многому можно научиться, на них равняться надо, ты же от зависти почём зря их честишь. Ненависть и зависть никого ещё не сделали счастливее и богаче».
Юлюс распалился, намереваясь ещё что-то сказать, но тут пришёл Мейлах.
— Будем вместе трудиться и стараться во всём помогать друг другу, — предложил отец, познакомив их. — Ты, Юлюс, на идише уже неплохо говоришь, пан Мейлах тебя ещё немного подучит, и вы оба дадите уроки Малгожате, которая пока знает одно-единственное выражение «Вос херт зих идн?»[49] Кстати, где твоя кохана, Мейлах?
— Осталась с хозяйкой, Антанина снова захворала, — ответил Мейлах. — Старушка совсем плоха. Уже с трудом встаёт с постели, в костёл с Малгожатой не ходит. Каждый день шепчет молитвы и просит, чтобы к ней привели ксендза, боится, что не успеет принять последнее причастие.
— Жалко её. Я знаю Антанину с юности, с того времени, когда после смерти первого учителя Шаи Рабинера поступил в ученики к Абраму Кисину, — сказал отец. — У неё, кроме нас, никого на свете не было — ни мужа, ни детей. Её нашли косари запелёнатой в стогу сена и отнесли в католический приют. Страшно вымолвить, некому будет её и похоронить.
— Мы с Малгожатой несколько раз собирались обратиться к вам за помощью, чтобы вы вызвали к пани Антанине доктора, но она воспротивилась. Говорит: «Мой лекарь — Господь Бог. Всю жизнь Он приходил ко мне без всякого вызова, лечил все мои болячки и укреплял мой дух. Владыка и теперь меня не забывает. Он придёт и заберёт меня, свою верную рабу, к себе».
— Её не переделаешь, — сказал отец. — Старая дева. Всегда была одинокой. Только одинокие, не раз убеждала меня Антанина, никому не причиняют зла и не боятся смерти.
— Если она угаснет, кому мы тогда будем платить за квартиру? — спросил Мейлах. — Или нас выселят на улицу?
— Жильё Абрам Кисин завещал своему рижскому племяннику. Наследник побывал на похоронах дяди, уехал в свою Латвию, и след его простыл. Будете, Мейлах, платить нынешнему хозяину— новой власти, которая уже почти всё прибрала к рукам и лишними денежками не побрезгует. Не переживайте. Без крыши над головой не останетесь.
Юлюс в разговор не вступал, пришивал рукава к двубортному костюму Василия Каменева. Отец перестал честить власть, оставил её в покое, взялся за ножницы и принялся кроить отрез другого заказчика, а успокоившийся Мейлах сел за швейную машину и начал строчить. Остаток дня тишину нарушал только её задорный стрекот.
Под вечер к нам неожиданно пожаловал редкий гость — овдовевший мамин отец сапожник Шимон, который в местечке славился тем, что был закоренелым домоседом. Он только по большим праздникам наряжался и под руку с Шейной отправлялся в синагогу, а всё остальное время сидел дома и стучал молотком.
— Вседержитель на небесах услышит, как ты, словно дятел, без всякого перерыва стучишь и стучишь, и накажет тебя и всех нас за то, что потворствовали твоей неслыханной дерзости, — говорила, бывало, бабушка Шейна.
