Ян Отченашек - Хромой Орфей
Свое творение он представил на суд товарищей с еще неизведанным волнением, хоть и делал вид, будто ничто не может его задеть. Неправда, задело! Потому что вокруг этой с таким трудом составленной страницы разгорелся отчаянный спор, какого меж ними еще не бывало. Разумеется, непримиримый тон спору задал Милан, он морщился, его некрасивое лицо пылало как в лихорадке и казалось, пожалуй, еще некрасивей обычного.
- Нет, это не то, черт побери! - кричал он, постукивая пальцем по бумаге.
Гонза смотрел на него с кушетки, прищурясь.
- Почему?
- По-моему, очень хорошо, - растерянно пищал Бацилла. - Ведь там все правда?
Войта смущенно молчал, а Павел был бледен от гнева.
- Классное сочинение на патриотическую тему! - наседал Милан. - Одно обращение чего стоит! «Люди!» Что это? Кому адресуется?
- Ну людям, ты что, читать не умеешь?
- Чушь, слишком общо! Болтовня!
- Ну и пиши сам, коли ты такой умный! - не выдержал обиженный Гонза. Он старался держаться спокойно, с достоинством, но каждое его слово выдавало уязвленное самолюбие. Тем более что возражения Милана казались ему слишком резкими, чтобы быть принципиальными. Знаю, откуда ветер дует. Завидует, думал он, глядя на Милана.
- Перестаньте ругаться, - останавливал Павел, - так мы ни к чему не придем. Как же договорятся люди во всей стране, когда мы не можем сойтись на нескольких словах? Дело ведь не в словах, правда?
- Как это не в словах?
- Ну хорошо, но не будем думать о престиже, - сказал Павел, взглянув на Гонзу. - Подумаем о существе. Это не беллетристика. Что ты предлагаешь, Милан? Только не ори на весь дом, незачем всем знать, о чем мы говорим. - Он встал и прикрыл окно своего логова.
Милан устало закашлялся, отер вспотевший лоб и заговорил, понизив голос, но с прежней настойчивостью. Он предложил простое обращение: «Товарищи!» Пусть все знают, что «Орфей» не мелкобуржуазная и не кулацкая организация, этим никого на заводе не приманишь.
- Почем ты знаешь? - холодно возразил Гонза. - Какие же мы «товарищи»? Кто из нас может себя так назвать? Уж не Бацилла ли? Да и ты еще не товарищ, не выставляйся! - Он почувствовал, что задел больное место Милана, но продолжал: - Терпеть не могу, когда строят из себя. Это дело слишком серьезное, люди за это жизнь отдают, насколько мне известно...
- Хорошо, - вмешался Павел, - но что ты имеешь против такого обращения? Конкретно.
- Ничего, - сник Гонза, - абсолютно, хотя думаю, что и оно всего не охватывает. Но я злюсь, когда меня все время поучают и думают, что у них исключительное право на будущее. Вот и все. - Тут вмешался Бацилла, внеся свою лепту: наверняка раньше многие на заводе состояли в сокольской и разных других организациях, где все называют друг друга братьями. Может, дополнить обращение? Ведь какое прекрасное слово, правда? Наивность этой аргументации позабавила всех - Бацилла, что с него возьмешь! Но возбуждение улеглось, воцарилась более мирная атмосфера. Теперь было можно, наконец, и порассуждать. Милан говорил уже спокойно, но все свои предложения - вычеркнуть то, вставить другое - отстаивал с упрямством, к которому все привыкли. Он их замучил. В каждую фразу вставлял свои излюбленные словечки, так что туда попали и коммунизм, и Сталин, и мировой пролетариат, и никто не находил убедительных возражений. Что ж, ладно, почему бы нет?
Каждая фраза подробно обсуждалась, но потом горючее иссякло, и окончательный текст, на котором сошлись все, усталые и волнуемые сложными чувствами, явился результатом смутных компромиссов между первоначальным наброском и дополнениями Милана. Один Бацилла громко восторгался. Все перевели дух, словно после утомительной гонки, всем было жарко.
- Давайте голосовать, друзья! - сказал Милан.
- Глупости! - возразил Гонза. - Нас всего пятеро. Но Милан настаивал, и ему уступили - уж по одному тому, что не нашлось довода не уступить. Единогласно!
- Балаган! - ухмыльнулся Гонза. - По такому случаю надо бы выпить, а? продолжал он нарочно самым разухабистым тоном, чтобы нарушить тягостно-торжественное молчание.
Неплохо бы! Только что? Разве вермут марки «из-под крана» - в коридоре его сколько угодно. Это явилось веским основанием для того, чтобы перенести данный пункт повестки на другое время. Павел спустил штору затемнения и зажег свет, все заморгали, как совы на солнце, сидели и болтали о том, о сем. Гонза хмуро пошарил у себя в карманах, и вдруг перед его носом раскрылся портсигар: в нем было несколько окурков.
- Бери, - непринужденно предложил Милан, - для вас собираю, сам-то не дымлю из-за потрохов своих. Ты немало потрудился, это нужно признать. На «тигра» хватит.
Гонза после небольшого колебания взял; натянутость понемногу пошла на убыль, но не исчезла.
На этом заботы отнюдь не кончились. В скольких экземплярах печатать листовки? Сотни хватит! Но как их размножить? Гм... О ротаторе и думать нечего, а переписывать от руки и бессмысленно и опасно. Бацилла заявил, что по почерку эксперт без труда обнаружит писавшего, он читал об этом в детективах. Ребята ломали голову, не хотелось верить, чтобы такое святое начинание потерпело крах из-за технических трудностей.
- Есть ведь машинописные бюро, - закартавил Милан, но, сразу поняв несостоятельность предложения, махнул рукой.
В конце концов выход нашел Бацилла; он хлопнул себя по лбу и пропищал фистулой:
- Ребята, кажется, я придумал.
Они отнеслись к его словам недоверчиво, но, когда толстяк, покраснев до корней пушистых волос и прерывисто дыша от волнения, выложил им свой план, вздохнули с облегчением. Ишь ты, Архимед толстощекий!
Он вспомнил, что у его папы в кабинете есть старенький «ремингтон» - вот на нем и можно отстукать под копирку. Десять закладок! Блестящая идея! Милан признательно хлопнул автора по плечу. Но только придется перенести машинку в комнату единственного сыночка и придумать подходящее объяснение для мамули. Догадайся она, в какую историю впутался ее ягненочек, умерла бы со страху. Что бы такое придумать?
Павел предложил: пусть Бацилла представит ей Гонзу, как подающего надежды молодого драматурга, он, мол, сочинил пьесу, а остальные помогают ему ее размножить.
- Чепуха, - возразил Гонза. Идея не вдохновила его и даже слегка задела. Какие нынче пьесы! Для какого театра? Совершенно неправдоподобно. Почему? Предложение понравилось толстяку. Мамуля доверчивая, ей не придет в голову сомневаться в правдивости ягненочка, и она даже будет отчасти польщена, у нее абонемент в трех пражских театрах. Кто умеет писать на машинке? Оказалось, только Бацилла да немножко Гонза, они могут чередоваться, Милан будет диктовать, а Павел караулить у двери и создавать подходящую обстановку.
- Ты играешь на гитаре? Вот и славно, прихвати ее, будешь время, от времени бренчать. Договорились?
Так и сделали. Три вечера подряд в девственной комнатке роскошной старинной квартиры стучал «ремингтон» под звуки гитары, Милан диктовал шепотом театрального суфлера, в то время как Павел с истовой бдительностью напрягал слух и, невыносимо фальшивя, распевал о том, что «на запад дорога дальняя», и «Э-э-эх, засвистал Яноши-и-ик», и опять сначала... Стук-стук-стук-стук!..
- Господи, - заткнул себе уши Гонза, - перемени пластинку, Павел!
Тот только беспомощно пожал плечами, на минуту перестал терзать струны, но, как человек дисциплинированный, сейчас же повторил свой скудный репертуар: «Э-э-эх!..»
Кто-то идет? Шаги за дверью по вестибюлю, и в глубине квартиры лениво залаял карликовый пинчер Тинто.
- Я бы чего-нибудь пожрал, - вставил Милан между двумя фразами, но никто из присутствующих на это не отреагировал.
Наверное, мы представляем забавное зрелище, подумал Гонза, настоящий сумасшедший дом. Дело в том, что Милан заставил их работать в перчатках, чтоб на бумаге не оставалось следов; это, пожалуй, было правильно, хотя Гонзе такая мера предосторожности казалась излишней, как почти все, что вынашивалось в башке у Милана. Только замедляет работу. Что-то она теперь делает? - подумал он о Бланке, натягивая истертые замшевые перчатки «мамули». Свои он забыл дома. Спит? Он представил себе лицо Бланки над раскрытой книгой, задумчивое лицо погруженного в себя человека, сжатые губы, наморщенный лоб. Слава богу, скоро конец, работа шла гладко - оказывается, толстяк знал своих родителей. Достойный владелец квартиры не отрывался от тома Вольтера, давая понять, что уважает затеи молодежи, пусть самые сумасбродные, а «мамуля» предстала как воплощение добродушной наивности, она ни о чем не догадалась бы, хоть пулемет у нее на глазах собирай. Она очень редко заходила к ним и всякий раз деликатно стучала. Можно? Инфантильная, тучность Бациллы досталась ему явно по женской линии. Маленькая, пухленькая «мамуля» словно была обтянута выцветшим плюшем, а голос у нее был сладкий, как микстура от кашля. Робко и с непритворным почтением она осведомилась у Гонзы, когда премьера его пьесы, она хотела бы заручиться билетами.
