Ян Отченашек - Хромой Орфей

- Довольно! - услышал он свой хриплый голос. - Ради бога, замолчи!

Войта не рассуждал, это вырвалось у него невольно. То, что он услышал, было невыносимо. Он пошевелился и сразу ощутил наболевшим телом все полученные удары, нащупал возле себя руку Алены, отчаянно сжал ее.

- Ты этого не сделаешь... Я не позволю!..

Она притихла. Потом он почувствовал на лице ее дыхание, оно скользило по губам, проникало в волосы на висках.

После своих слов он почувствовал слабость и какую-то опустошенность.

Она запустила ему пальцы в волосы, повернула его лицо к себе и глядела на него с глубоким изумлением. У нее дрожали губы.

- Что ты говоришь, Войтина? Но ведь это... Ведь это - от него!

- Я говорю серьезно, - шептал он, закрывая глаза.

Он боялся дальнейших слов, боялся ее взгляда, боялся мыслей.

Она поняла.

- Сострадание, да? Тебе меня жалко...

- Нет! Но... ведь понимаешь все - и не мучай меня. Я не хочу, чтоб тебе было страшно, слышишь?.. И не хочу, чтоб тебе было больно. Ведь неважно, от кого... раз ты не хочешь, в чем же дело?..

Рассвело, за окном щебетали птицы, а здесь была белая тишина, чистая, завороженная тишина после потопа. Оба погрузились в нее, растроганные удивлением перед самими собой, и молчали - рыцарь на деревянной лошадке и голубоглазая принцесса со светло-русой челкой, «Не плачь, - сказал мальчик девочке, ушибшей коленку, - до свадьбы заживет!.. Я никому не дам тебя в обиду!»

Она спрятала голову ему под мышку, от волос ее пахло мылом и табачным дымом.

- Войта! Ты мой... добрый... ты не знаешь, что ты для меня сейчас сделал. Останемся вместе, слышишь. Войтина? Вместе. Господи, какая я была невероятная дура! Сколько напрасно мучала тебя! Ведь все ясно... как это утро... мы его не забудем, да? Если я вдруг опять задурю, скажи только: «Утром! Вспомни, как ты была маленькой! Вспомни!» И я усмирюсь. И если мама что скажет, ты ее не слушай. Обещаешь? Это она все затеяла! Она всегда портила мне жизнь и говорила, что для моей же пользы. А сама думает только о себе, хочет еще нравиться и ненавидит меня за то, что я красивей ее и молодая. Если она начнет меня отговаривать, я плюну ей в лицо. Я замужем, скажу ей. Я могу ее выгнать из этой комнаты, я прекрасно знаю, что хибара наполовину моя понимаешь, - она озорно засмеялась, - а значит, и твоя! И кончено! Войта, Войтина, ах, сколько мы сделаем вместе! А когда война кончится, мы с тобой поедем куда-нибудь далеко-далеко и никого не станем слушать. Никого. Будем совершенно свободны, правда, и все будет наше... и тот, кто родится. Ах, я теперь так счастлива...

Он не вникал в смысл ее слов, только вслушивался в звук ее голоса.

- Войтина, - услышал он прерывистый шепот, - хочешь меня? Я тебе докажу... Погляди на меня, я этого хочу, хочу, чтобы ты меня увидел...

Сейчас, сейчас... И он с замиранием блаженного ужаса понял, что лицо его на ее обнаженной груди, она сама расстегнула измятую блузку и прижала его голову, и он может целовать эти несказанно нежные груди с маленькими сосками и чувствовать, как они волнуются под его распухшими губами. Сейчас, сейчас... в этом безумном «сейчас» был свой ритм, вступивший в них прерывистым дыханием. Сейчас, сейчас...

- Не сейчас, мы оба пьяны - умереть, не пробуждаться от этого сейчас! пусти меня, Войтина!

Свет ударил ему в глаза, он таращился на него с удивлением, с разочарованием - и мгновенно вернулась боль. Ты! Не может быть! Да. Он видит ее. Лежит рядом, опять замкнутая в своем теле, пальцы застегивают последнюю пуговицу блузки. Она погладила его по лицу, коснулась его губ. Потом он услыхал ее ровное дыхание и заснул мертвым сном.

В таком виде их застала милостивая пани, первой заглянувшая в белую комнату.

Открывая коробку с инструментами, Гонза испытывал волнение восьмиклассника, которому учитель заглядывает через плечо. Мелихар взял бумажку пальцами, окинул его возмутительно-беглым взглядом, фыркнул и стал читать, скребя ногтями в затылке. Заметив вопросительный взгляд подручного, сунул ему бумагу сквозь отверстие в крыле.

- Гляньте, ежели любопытно.

Сирена проревела о наступлении утренней смены, между стапелями шатались привычные фигуры, Даламанек, как всегда, носился с развевающимися полами плаща и жужжал как шмель.

Мелихар зевнул и попробовал пальцем острие сверла. Он был на редкость невозмутим.

Гонза прикинул, сколько времени нужно, чтоб прочесть двадцать строк, и ему казалось, что он неплохо изобразил удивление.

- Что вы на это скажете? - спросил он небрежно.

- Чепуха!

Гонза облизал сухие губы.

- Почему вы так думаете?

Мелихар смерил его укоризненным взглядом, словно его спросили, какое впечатление произвела на него порнографическая картинка, и сплюнул.

- Я такой ослятины вороха читал.

Этими резкими словами он будто поставил точку на разговоре, но через минуту, опробовав спуск пневматического молотка, остановился в раздумье:

- Может, это крем какой для загара?

- Вы про что?

- Да про Орфея. Или как там его.

- Вряд ли, - вырвалось у Гонзы с излишним раздражением.

Опустив красные от недосыпания глаза, он сделал вид, будто ищет на земле свою поддержку. Смеется, что ли, Мелихар? Неужели ради этого я встал на час раньше и трясся на первом поезде? Да еще без нее? Гонза почувствовал, как в нем снова загорается ненависть к этой туше, которой с грехом пополам придано подобие человека.

- Вы и вправду думаете, что это дело нестоящее?

В проходе появились Гиян с Падеветом. Мелихар втиснулся в отверстие крыла, чтоб можно было говорить вполголоса.

- А мне-то что до этого, молодой? Всему свое время, говорил папаша...

- Это как? - не сдавался Гонза.

- Коли кто хочет что сказать, должен знать время и место.

Довольный, видимо, своим пифийским ответом, Мелихар, однако, ворчливо добавил:

- Что наци - свиньи, это новость разве что для моего сверла, понятно? И потом - экая каша! Пролетарская революция. Советы, Сталин, папаша Масарик, только Иисуса Христа да Белой горы     [45] не хватает. У людей другие заботы. Не в том дело.

- А в чем?

Может быть, только оттенок грусти в голове Гонзы удержал бывшего ярмарочного борца от взрыва.

- Да что я, двоюродный брат Сталину, что ли? Не задавайте вы таких дурацких вопросов, гимназистик. - Мелихар страдал вспыльчивостью, и Гонзе было ясно как божий день, что пора прекратить вопросы; впрочем, не успел он опомниться, как тот сунул бумажку ему в руки.

- Уничтожьте сами, а то как бы не попало в лапы кому не надо. Тогда пропащее дело. Лучше всего в нужник, бумага-то довольно деликатная.

Догадался он? Дзуб... дзуб... Мелихар долбил по заклепкам так, что кончики пальцев у Гонзы колко немели, - угрюмый, потный истопник адской котельной, вид которого вселял страх. Ничего нельзя было прочесть на его рыхлом лице, до самого полдника работали молча, хотя нависшую между ними напряженность можно было чуть ли не пощупать руками.

Дзуб... дзуб... И так до перерыва.

- Баста! Третьего крыла не будет, я с Лишкой говорил...

Мелихар освободился от пыли в носу, схватил поддержку и, миролюбиво осклабившись, подбросил ее в воздух, словно карандашик. Сколько раз? Гнев его был яростный, но недолгий, и, когда Гонза сумел поднять поддержку тридцать раз, Мелихар ощупал его мускулы под мокрой от пота рубашкой.

- Ну что ж, вас теперь соплей не перешибешь, молодой! Он больше не обращался к Гонзе с обидным словом «гимназистик», но к начатому разговору они вернулись только по дороге в столовку. Июньское солнце кусало им щеки, раскаляло серо-зеленую стену моторного цеха. Мелихар показал на надпись, наспех сделанную мелом на стене: «ОРФЕЙ». Расхохотался.

- Потехи с этим кремом. И нагонит же он нынче страху на Каутце...

Гонза ничего не ответил, только выплюнул погасшую цигарку.

- Вряд ли. Но люди хоть будут знать, что кто-то борется.

- Станет им от этого легче, особенно как увидят вон ту надпись!

- Вы думаете, они единственные?

Вопрос, брошенный так небрежно, заставил Мелихара замедлить шаг...

- Не знаю, единственные ли, но уж наверняка отменные дурни. А ежели угодно знать больше, спросите у Каутце. У него, может, есть точный список.

- Но я спрашиваю именно вас, - упрямо настаивал Гонза.

- О чем?

Позже Гонза старался понять, что побудило его задать следующий вопрос, хотя он знал, что на успех рассчитывать нечего. Он окинул двор внимательным взглядом.

- Может, и вы состоите в какой-нибудь такой?..

В том, что ничего не произошло, было что-то неестественное; они шагали рядом, Мелихар щурил в небо глубоко сидящие глазки; он отозвался не сразу, с подозрительной любезностью:

- А больше вы ничего не желаете знать, миленький?

- Вы тоже коммунист? - дрожащим голосом, чуть слышно прошептал «миленький».