Ян Отченашек - Хромой Орфей
За окном быстро рассвело, через минуту из сада влетел в комнату ключ от входной двери, тихонько звякнул о паркет.
Приглушенный звук остановил его у двери передней. Звук был похож на рыдание. Он направился в ту сторону. Попробовал пошевелить губами, но боль была нестерпимой, голова трещала. Он приложил ухо к двери белой комнатки, прислушался, потом осторожно взялся за ручку и вошел, сам не зная зачем.
Алена лежала на цветастой тахте под написанным маслом изображением голубоглазой девочки; волны волос разметались в беспорядке по подушке, глаза неподвижно уставились в потолок. Под лучами света на опустошенном лице видны были следы слез.
Стук двери заставил ее очнуться, она узнала вошедшего.
- Войтина... - всхлипнула она.
Он проглотил жгучую слюну и заковылял к ней, стискивая зубы при каждом движении. Она нащупала его руку и притянула к себе на тахту. Он не сопротивлялся, рука ее была горячая как в лихорадке и мокрая от слез, трогательная, детски пухлая рука с родинкой выше локтя. При виде его разбитого лица и треснувших губ с пятном засыхающей крови она горько заплакала от жалости, отвернулась и закрыла глаза руками.
- Войтина... что я наделала! Я скверная, презирай меня, возненавидь... но я не виновата, не виновата... ведь это не потому, что я напилась... Я должна была напиться... должна... понимаешь?
Гибкие пальцы, блуждая по его распухшему лицу, остановились на палящей, ссадине. Это было приятно, резкая боль отступила перед легкими теплыми прикосновениями.
- Войтина, я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Ложись рядом и целуй меня в губы! Ты так из-за меня пострадал... Я хочу сейчас, сейчас же!..
Он не вырвался. Держа обеими руками его лицо, она коснулась его рта своими теплыми губами и кончиком языка, сначала тихонько, с бережной нежностью, омывая его губы своим дыханием, а потом все с большим упоением и одержимостью. Когда она задевала рану зубами, возникала резкая боль, но он терпел. Он покорился этому обезволивающему безумию, он захлебывался от волнения. Что же это? Он не верил, не верил этому сумасшедшему завершению самой сумасшедшей ночи в своей жизни; быть может, это сон, и в этом сне он лежит рядом с ней, чувствуя ее всеми фибрами своего существа, а она печально обнимает и согревает его теплом своего тела.
Она отпустила его, испуганно заглянула ему в лицо:
- Какая я дура, ведь тебе, наверно, больно, бедненький...
- Теперь не так, - пробормотал он кротко. Каждое слово причиняло ему страдание.
Ему не нравилось слово «бедненький». Он отвернул голову, но остался лежать рядом с ней. На груди у него покоилась ее рука, а над головой утренний ветерок шевелил белоснежные занавески.
Спать, закрыть глаза и больше не открывать, чтоб это никогда не кончалось!
- Ты простишь меня?
- Да не за что, - самоотверженно солгал он. - Я уж ничего не чувствую.
Она громко вздохнула.
- Я знаю... ты сильный, все выдержишь. Всегда умел меня защитить, помнишь, как всех колотил, если кто...
Он беспокойно шевельнулся, но она продолжала:
- Войта, а почему теперь все не так? Зачем мы выросли? Как-то, увидев на чердаке привидение, я побежала к Фанинке, и она сказала мне, что забыла там наволочку, а привидений вообще никаких нет. Ты поднял меня на смех, и мы пошли играть. Теперь все страшно сложно, и какой мне прок оттого, что меня называют «барышня» и я хожу на высоких каблуках... Я ничего не понимаю, и меньше всего самое себя, и страшно боюсь, потому что не знаю, что будет дальше. И все отвратительно - мама и эта хибара, и... все же: ненавидишь все это, а никак не избавишься. Я когда-нибудь сбегу отсюда, Войта... и ты пойдешь со мной! Уедем куда-нибудь, где нет бельэтажей и подвалов, совсем к другим людям, если они вообще существуют... Тебе знакомо это чувство? Вот считаешь что-нибудь правильным, и все тебе говорит - да, да, сделай так, но ты не знаешь, действительно ли хочешь этого или только себя обманываешь... И потом получается вот такая чепуха, как сегодня... Ты, наверно, думал про меня черт знает что... Нет, нет, не говори, меня от самой себя тошнит, честное слово! Знаешь, чего мне сегодня страшно хотелось?
Он не знал и молча слушал, чувствуя, как в нем пробуждается нежность.
- Чтоб ты его избил, хорошенько, крепко...
- Еще изобью, - пошевелил он губами.
- Я знаю, верю. Ты не представляешь, как я его ненавижу...
Она опять зарыдала.
- Ты не знаешь его, никто его не знает, он над всеми смеется и считает себя выше всех. Ненавижу его смех! Все считают его ужасно милым, а на самом деле он злой эгоист! Приятный в обхождении, как и его отец, такая змеиная, профессиональная приятность, наверняка и дедушка его и прадедушка были приятными, целый род приятных мерзавцев! Не хочу его больше видеть, не хочу, не хочу! - упрямо твердила она, хлюпая носом. - Слышишь? Конец!
Он провел кончиком языка по запекшимся губам, во рту была настоящая Сахара. Пить, до смерти хочется пить, сполоснуть рот, освободиться от отвратительного вкуса алкоголя!
- Войтина! - промолвила она через мгновение удивительно спокойно.
- Что?
- Ты коммунист?
От неожиданности он приподнялся. Вздохнул глубоко.
- Что тебе пришло в голову?
- Да? - настаивала она с знакомым ему упрямством.
- Нет... я думаю, что... это не так просто... Почему ты спрашиваешь?
- Как по-твоему? Русские сюда придут или западные?
- Русские... То есть советские! - убежденно ответил он. - А что?
- Я хочу, чтобы пришли они! Они ведь большевики, да? Понимаешь, он их боится, американцев ждет. Говорит, что в России тирания и диктатура, и что это правда, хотя это пишут в наших газетах, и что они заберут все дочиста и сделают всех рабами...
- Грубая ложь! - взорвался Войта. - Клевета... Ничего он не знает, оттого что сам капиталист!
Она разволновалась.
- Ты рабочий. Тебе ничего не грозит, там ведь у власти рабочие. Ты наверняка коммунист!
Дико было слышать от нее такие вещи, но все это, как видно, было частью сумасшедшей ночи.
- Пускай берут все! Все! Я тоже стану коммунисткой и хочу, чтоб обязательно пришли они... Хоть и говорят, что там плохой джаз. Но ведь они могут научиться, правда? Послушай, они не запретят джаз, как по-твоему?
- С какой стати? Дурацкая пропаганда...
Это, видимо, ее успокоило, тело ее расслабло. Наступило утомленное молчание, возбуждающая близость не давала обоим уснуть, а над головой у них свершалось повседневнейшее чудо рассвета.
- Послушай, - ни с того ни с сего прошептал он. - Кто был Орфей?
Вопрос как будто не особенно удивил Алену, она подняла руку и стала чертить в воздухе круги; может быть, отыскивала обрывки гимназических знаний.
- Мифический певец, видно, классный. Укрощал своим пением диких зверей, но Бинг Кросби, может, тоже сумел бы. Ты когда-нибудь слышал Кросби? А почему ты спросил?
- Просто так. Слышал недавно.
- Странный ты человек, Войтина, - сказала она, помолчав, - И вообще все странно, правда? Даже то, что мы с тобой вот женаты, а в первый раз лежим вместе...
- Что ж, - пошевелил он больными губами. - Официальная подпись ничего не значит... Это-то я уж понял... Пора мне...
- Не уходи! - испуганно воскликнула она и прижалась к нему упругой грудью.
Она обхватила его плечи голыми руками, словно желая удержать этим, ему было больно, но именно это заставило его поверить в искренность ее испуга.
- Я не хочу! Гляди мне в глаза, Войтина, я кое-что тебе скажу, а ты в это время гляди мне в глаза. Я знаю, что делаю, и теперь не так уж пьяна. Я хочу, чтоб ты остался! Навсегда. Навсегда, Войтина! Ведь ты мой муж, и мне без тебя страшно. Слышишь? Ну скажи что-нибудь! Скажи хоть, что тоже хочешь остаться, мне надо это услышать...
- Хочу остаться у тебя.
Она вздохнула с облегчением и выпустила его из объятий. Опустила голову на подушку и закрыла глаза.
- Если б ты знал... что со мной... если б ты только знал! Может, это и не так страшно, Зузка уже это делала и Итка тоже, но я до смерти боюсь... Он все уж устроил... и гроши... ну, да я знаю, так надо...
Она вдруг разразилась сдавленным, горьким плачем, от которого все его существо сжалось в странной тревоге.
- Когда это будет, я умру со страху. По ночам и то мерещится... будет чужой человек, с вымытыми волосатыми руками... и будут там белые изразцы, и белый потолок, и я на него буду смотреть, и кто-то будет держать меня, и закрывать мне рот рукой, чтоб я не кричала, и будет страшно больно, и это будет такая скверная боль... а потом все кончится и ничегошеньки не будет, ну ровно ничего... а потом опять явится он как ни в чем не бывало и станет отпускать свои дурацкие шутки, а во мне уже будет пусто... Господи, хуже всего, что этого не избежать... В школе перед контрольной по латыни я обычно сматывалась... А тут...
- Довольно! - услышал он свой хриплый голос. - Ради бога, замолчи!
