Александр Проханов - Рисунки баталиста

Повел за собой новобранцев. Сам из бочки насыпал в мятое ведро белую пудру хлорки. Прихватил другое ведро и тряпку, вручил их крепышу трактористу. Второму, чернявому, вложил в руки длинную палку с прибитой на конце поперечиной. Повел к уборной, дощатой, грубо выбеленной, из неотесанных досок, одиноко и дико торчащей на жаре. Поднырнул под провисшую колючую проволоку. Черпнул ведром желтую воду в арыке.

– Смотрите, гвардейцы! Учитесь! Показательное выступление…

Растворил облезлые двери, пахнувшие теплым зловонием. Стал работать скребком. Не испытывал отвращения. Давно, в самом начале службы, преодолел его. Принимал этот труд как неизбежный, подобный рытью окопов, переборке и смазке двигателя, чистке картошки на кухне.

– Стружку, стружку снимай! Чтоб смолой запахло!..

Выскоблив доски, видя напряженные, внимательные, прилежные лица солдат, нарочито бодро и громко хлюпал тряпкой в ведре, надевал на палку истекающую водой дерюгу, шмякал, возил, приговаривал:

– И себе, и людям добро! А как же! Почетный труд.

На влажные, пожелтевшие доски сыпал белую хлорку, мгновенно вскипавшую, вышибавшую слезы.

– Бактериологическое оружие! Самое верное!.. Тебя здесь не пулей в лоб, а гепатитом в печень! Или тифом в брюхо! С самого начала себе зарубите: руки мыть где только можно! Бензинчиком их почаще, машинным маслом! Тиф бензина не любит!.. Воды сырой не пейте! Таблетку пантоцида кинул, тогда пей!.. Здесь бактерии – вторые душманы!..

Он работал, говорил, а они смотрели, зоркие, чуткие, и он усмехнулся: и впрямь смотрят, как на показательное выступление. Ему стало хорошо от мысли, что хоть чему-то их научил. Был им полезен, передавал хоть малую толику своего афганского опыта.

– Несите на место, – вручил им ведро и палки. А сам опять подлез под проволоку, глядел, омывая руки в теплой, быстрой воде арыка, на плоские крыши медсанбата, где одиноко у вертолетной площадки застыл РАФ. Чувство удовлетворения оставило его. Сменилось едкой к себе неприязнью. Проделанное им действие казалось фальшивым. Было продолжением обмана. Слишком дешево хотел он заработать прощение.

До армии, дома, в школе, среди соседей, знакомых, у него не было друга, только приятели. Друг нашелся здесь, под Гератом, в мотострелковой роте, в двадцать четвертой машине. Этим другом оказался Сергей. Терентьеву в нем нравились мягкость лица, спокойный и добрый нрав, чистота, в которой тот держал одежду и руки, а также свою речь, не пуская в нее грубоватый солдатский жаргон. Он так и не научился курить – зажигалка с цветной наклейкой, купленная Сергеем в военторге, была сувениром, который он приберег отцу. Нравилось Терентьеву и то, что Сергей привез в Афганистан неожиданную, поразившую его вещь – карту звездного неба. Он увлекался астрономией, изучал созвездия, собирался учиться, чтобы работать в обсерватории. Нравилось и то, что он родом из Ростова Великого, где столько белокаменной красоты, не исчезнувшей древности.

Сближали не только стоявшие рядом койки. Сближала, сводила вместе, не давала расстаться боевая машина пехоты. Бронированная, стиснувшая их всех одной оболочкой, хранившая от пуль и осколков, дававшая кров и ночлег, обжитая, как дом. Сколько раз, засыпая на пыльном, брошенном на днище матраце, они лежали бок о бок. Сколько раз пили теплую кисловатую воду из фляжки, передавая ее друг другу, ударяя о железные стены. Сколько раз катали тесто на крышке люка, посыпали белой мукой, пекли под гусеницей лепешки. Но главное, сколько раз вместе переживали опасность. Знали: если уцелеют, то вместе, и вместе, если влетит к ним, прокалывая броню, жало кумулятивной гранаты, погибнут.

Однажды по сигналу тревоги вынеслись с поста охранения на помощь попавшим в засаду. Мчались, рубя бетон, туда, где пылали на трассе два подбитых КамАЗа. Колонна, закупоренная, стояла неподвижно. Водители, прячась за скаты, против солнца вслепую стреляли по окрестным белесым горам. А оттуда гремели редкие точные выстрелы. Еще один КамАЗ загорелся, подбитый зажигательной пулей. Их БМП на скорости взрезала пыльный склон. Метнулась на сопку, долбя пулеметом вершину. На вершине, где был неглубокий окоп и лежал убитый басмач, а другие врассыпную бежали в распадок, у машины заглох мотор. Нервно давя на стартер, он, Терентьев, не мог запустить машину. Те, в распадке, очнувшись, таясь за камнями, повернули обратно, стягивались по соседним вершинам, занимали позиции, и первые пули лязгнули по броне. Волнуясь, чувствуя, как в нем поднимается паника, под окриками командира, все гонял злополучный стартер, все вспрыскивал в двигатель топливо. Машина продолжала стоять. Тогда-то и услышал голос Сергея, почувствовал на плече его руку. «Володя, спокойней! Сосчитай до двадцати и пускай!» Громко ахнула пушка, образуя на ближней горе белую статую взрыва. Еще и еще. Сергей из башни гасил огневые точки. И словно сотрясенные пушечными выстрелами, соединились, замкнулись в моторе невидимые контакты. Машина завелась, заурчала, развернулась на окопе, огибая чалму и винтовку, устремилась вперед, рассыпая колючие трассы.

Солдаты называли их Серьга и Теря, но они друг друга только по имени – Володя, Сергей. И, быть может, вершиной их дружбы была та теплая ночь, когда батальон остановился в предгорьях и они, не уснув, остались сидеть, прижавшись к остывшей броне, чувствуя плечами друг друга. Сергей поднял ввысь светящееся, будто покрытое тончайшей пыльцой лицо, говорил ему о жизни звезд и галактик. А потом, вернувшись на землю, они строили планы на будущее. На то желанное и далекое будущее, когда вернутся домой, и будут их свадьбы, и они отправятся в свадебные путешествия. Сергей – на Кавказ, в Армению, где в горах стоят купола с телескопами, а он, Терентьев, – в Прибалтику. Будут дружить, навещать друг друга, писать. И чтоб жены их дружили, и дети. Это будущее казалось возможным, неизбежным – под ночным азиатским небом с мимолетным падением звезд. Их разговоры, мечтанья были союзом на целую жизнь, были признанием в любви.

И теперь он, Терентьев, нарушил этот союз, отрекся от любви, предал друга. Отдал его на откуп злу и жестокости. Спасая себя, откупился другом. Но они, эти зло и жестокость, никуда не исчезали. Слетались к нему, голосили, наполняли его душу мглой.

Он смотрел, как в стеклянном воздухе дрожал и расслаивался «рафик» у вертолетной площадки. Солнце ровно жгло землю огромной паяльной лампой. Он напрягал глаза, слушал, искал в небесах вертолет. Молил, чтобы тот не летел. Чтобы не случилось несчастье. Чтобы друг вернулся живым. Чтобы содеянное им, Терентьевым, не имело последствий, не обратилось в лавину крушенья. Чтобы зло и жестокость достались только ему.

Вернувшись в спальное помещение, он недолго в нем оставался. Появился энергичный, властно-веселый капитан, начальник клуба, и бодрым, исполненным жизнелюбия голосом распорядился:

– Так, хорошо… Ты! – он указал на Терентьева. – Ты и ты! – отметил он двух новобранцев, хотя других здесь и не было. – За мной, в клуб! Поможете лозунг повесить!.. И что у вас здесь не проветрено? Хоть бы двери открыли! – пошел, не оглядываясь, зная, что все трое шагают следом.

В клубе было прохладно, сумрачно. Просторный зал, ряды стульев, одинаковых, незаполненных. На стене, нарисованный маслом, висел пейзаж. Река, березы и летящий бело-голубой самолет, символ солдатского стремления на Родину. Похожий пейзаж, той же кисти, с той же солдатской идеей, висел в столовой. На сцене возвышалась трибуна, стол под кумачом, микрофон, у стены, прислоненные, стояли плакаты.

– Вот этот, вот этот, длинный! – командовал капитан. – Значит, так! Ты! – кивнул он Терентьеву как бывалому, знающему службу солдату. – Ты – наверх!.. Вы, – повернулся он к новобранцам, – держать лестницу… Батальон придет, митинг устроим… – и отступил в глубь зала, открывая им простор для работы.

Чернявый, с хрупким лицом солдат истово вцепился в лестницу, вознесенную к потолку. Терентьев поднялся по шатким перекладинам, стоял над зияющим залом, а крепыш тракторист, напрягаясь красным лицом, подавал ему снизу набитый на раму кумач с белой надписью: «Гвардия – это смелость, воля и натиск!» Терентьев прицепил транспарант к костылю, спустился, перенес лестницу и, захватив вверх другой конец транспаранта, закреплял и его. Капитан из зала прицеливался, покрикивал:

– Левее, левее!.. А теперь чуть правее!.. А теперь возьми выше!.. А теперь опусти!.. Вот так!

Терентьев, стоя под самым потолком, думал: кто-то в насмешку над ним придумал эту бодрую, зовущую к отваге надпись. И именно ему, малодушному, поручена в унижение эта работа. Капитан и двое солдат знают об этом, участвуют в наказании. Было непонятно и страшно обнаружить какой-то, доселе неведомый ему, заложенный в жизни закон: его малый проступок, удалявший его от мучений, его отступничество, казавшееся возможным, породили в нем и вокруг нарастающую цепь мучений, цепь прегрешений, суливших впереди катастрофу. Его вина и беда разрастались. Так опрокинутый ботинком камень превращается на круче в длинную долгую осыпь, вовлекающую в падение огромные тяжелые глыбы.