Маргарет Дрэббл - Камень на шее. Мой золотой Иерусалим
— Зачем же вы ее тогда купили? — не поняла Клара.
— Это мама купила, Мартин ее охмурил. Наплел ей, как это гениально и как этого несчастного француза никто не понимает; ну, мама и купила. Совести у некоторых нет.
— При чем здесь совесть? — возразил Мартин. — Твоя мать отлично знала, что переплачивает.
— Это ничего не меняет, — сказала Клелия. — Пусть она даже знала, что делает. Скульптура от этого не лучше. Хорошо, у нас тут столько зелени — ее почти не видно.
— Она вовсе не такая плохая, — сказал Мартин. — Не настолько, чтобы ее стыдиться. В любом случае, лучше того барахла, что твоя мать понаставила в нижней части. А сколько за него заплачено, я тоже знаю.
— Твоя беда в том, — сказала Клелия, — что ты не отличаешь декоративного искусства от искусства в высоком смысле. Да, барахло, но в саду оно на месте. Как ты не понимаешь? Взять, например, твою квартиру — ужас был, да и только. Все эти белые стены и современные занавески. Точно так же и в галерее у тебя вряд ли кто захотел бы жить.
— Я всегда считала, что сады, — заговорила Клара, когда они медленно двинулись обратно вдаль длинной зеленой лужайки и потом по ступенькам, ведущим в нижнюю часть сада, — я всегда думала, что сады существуют для того, чтобы разводить цветы. А у вас цветов нигде не видно.
— Мы цветами не занимаемся, — ответила Клелия, широким жестом приглашая их в нижнюю часть сада, где то тут, то там попадались какие-то странные вазы, скамейка, вертикально поставленный обломок мозаики и бездействующий фонтан. — Мы в цветах не разбираемся, нам даже названий не запомнить. Да и ухаживать за ними лень. А с этими штуками никакой возни — поставил и стоит, мхом зарастает. И никаких хлопот.
— Понятно, — сказала Клара, спускаясь по ступенькам: она подумала о плоском квадратном клочке земли позади их дома в Нортэме, где с вечным ворчанием подстригали траву, покорно пропалывали цветочный бордюр вдоль ограды и вечно жаловались на соседских кошек и собак, которые пролезали и рылись в скудной земле. В их семье тоже никто особо не разбирался в садовых делах и никого особо не радовали плоды неумелых, навязанных приличиями забот. Насколько хватало Клариной памяти, мать всю жизнь пилила отца за неподстриженную вовремя лужайку, а отец периодически обрушивался с бранью на сыновей за то, что те топчут цветочный бордюр. Эта полоска цветов и в лучшие дни выглядела не ахти как, хотя по весне ненадолго оживлялась благодаря желтым нарциссам; на всем скапливалась невидимая глазу фабричная копоть, причем особенно загаженный вид был у вечнозеленых растений. Кларе вспомнился куст лавра с плотными, словно клеенчатыми листьями, зелеными в желтых пятнах, заставлявший ее — знавшую гораздо больше из книг, чем из жизни, — наивно воображать, будто поэтов и императоров венчали такой же противной, худосочной растительностью. Единственным украшением сада был куст ракитника, чудесно расцветавший из года в год, но и тот ассоциировался для Клары не столько с цветами, сколько с сухими, черными смертоносными стручками — столько раз ее строжайше предупреждали, что они ядовиты. После смерти отца мать продолжала следить за садом, хотя Алан, даже когда женился, по выходным приходил подстригать лужайку. Клара удивлялась: если сад доставляет матери так мало удовольствия, почему не бросить все как есть? Через два дома от них жил один вдовец, который так и поступил: не прикасался к своему саду, и тот густо зарос травой, в нем буйствовали сорняки, живую изгородь оплетали дикие розы, которые никто не подрезал, и их плети стелились по земле. Миссис Моэм, со своим невыносимым самодовольством правдолюбицы, часто поносила этот сад и его нерадивого хозяина, говоря, что это безобразие, скандал, такое следует запретить; однажды Клара, в очередной раз не выдержав привычного молчания, имела неосторожность спросить, кому от этого хуже, и мать торжествующе ее срезала; всем жителям улицы, сказала она, поскольку сорняки разрастаются.
— Сама посмотри, — горестно произнесла миссис Моэм, — ведь все эти одуванчики, вьюнки, чертополох так и лезут из-под ограды. Это позорит всю округу, не больше и не меньше. — И Клара пристыженно умолкла, потому что мать была права. В таком окружении невозможно спокойно, никого не трогая, загнивать: ветерок слишком легко перенесет через садовые стены невесомые семена капитуляции.
Сад Денэмов казался неогороженным, настолько удачно были скрыты, замаскированы его стены. Кларе это нравилось, как и все у Денэмов, но, стоя и восхищенно внимая истории мозаичной глыбы, а затем слушая, что думает Мартин о том, что думает Кандида о социальном статусе людей, которым свойственно держать аквариумных рыбок, она почувствовала наплыв всепоглощающей усталости. Болела голова, способность к восприятию была исчерпана. Клара испытывала то же, что в конце длинной и насыщенной лекции на иностранном языке: внимание отключалось. В ее мозгу зыбко проплывали, кренясь и вращаясь, словно утопленница со своим апельсином, целые миры по-иному устроенного мышления: Клара больше не знала, зачем существуют сады и дома и каково между ними различие; раньше ей было ясно, чем они различаются, но теперь все перемешалось. Вслед за Мартином и Клелией она вернулась в гостиную, и вечер закончился полным стаканом джина с тоником; потом она села в автобус и приехала домой, где ее неожиданно и сильно стошнило. Несмотря на огромное желание, Клара не могла переварить столь непривычную пищу; наутро она проснулась голодная, но голова все еще болела.
Глава 6
Изнеможение, охватившее Клару у Денэмов, прошло не сразу, и она постепенно привыкла уходить от них с головной болью и знакомым ощущением усталости, как будто слишком долго и напряженно рассматривала картины в какой-то необыкновенно интересной галерее. Она смотрела с удовольствием, но увидела так много, что ум отказывался все это вместить. Принимали ее радушно, иногда ей даже казалось, что именно приветливость Денэмов, а не только их эксцентричность, вызывает в ней это ощущение усталости. Она не привыкла к такому вниманию, к таким проявлениям симпатии, к расспросам и ошеломляюще искреннему участию. Не привыкла она и к такой большой семье. Ее собственный дом, даже в ту пору, когда в нем было двое родителей и трое детей, всегда был безмолвным вместилищем удручающего одиночества и замкнутости: дети жили исключительно по своим комнатам за закрытыми дверями. Денэмы же, казалось, были постоянно связаны друг с другом сложной изменчивой системой пересекающихся и расходящихся в разные стороны нитей. Клара вскоре заметила, что Мартин увлечен матерью Клелии не меньше, чем самой Клелией, и однажды ей показалось, она поймала на себе такой взгляд Себастьяна Денэма, какого совсем не ожидала от пожилого человека. Эта путаница поколений приводила ее в замешательство, и в то же время внушала надежду: Клара всегда верила, что жизнь не кончается, жизнь не должна кончаться неумолимо и внезапно.
Отношения между братьями и сестрами тоже оказались для нее откровением. Их взаимная привязанность была необычайно сильна, они неизменно заботились друг о друге и говорили друг о друге со всепоглощающей нежностью и теплотой. Только неудачливая старшая сестра Амелия не входила в этот тесный круг взаимного восхищения — она оторвалась от семьи и уехала жить в деревню с очень неприятным человеком. Все сокрушались о ней, вспоминали счастливое прошлое до ее отдаления и с огромным беспокойством обсуждали ее нынешнее положение. Ее постоянно приглашали, но напрасно: она никогда не приезжала. И миссис Денэм, говоря об Амелии, — что она делала часто, — словно нервно, беспокойно оправдывалась, омраченная какой-то почти зримой тенью, которая в глазах Клары только подчеркивала сияние взаимной близости тех, кто остался. Клара никогда ни у кого не видела подобной матери — способной на такое милое, открытое участие и понимание, и никогда не встречала живого воплощения любви между братьями и сестрами, а знала о ней только по классической литературе, как знала о человеческих жертвоприношениях, о некрофилии и о кровосмешении.
С Амелией она не познакомилась. Но познакомилась со всеми остальными, сначала — разглядывая фотографии в альбоме. Не перестань Клара давно чему бы то ни было удивляться, она бы удивилась, когда после ужина в первый вечер, который Клара целиком провела у Денэмов (и который они специально посвятили — или им удалось создать такое впечатление — окончанию ее экзаменов), миссис Денэм достала семейный альбом. Кларе всегда твердили, что подобные предметы — пошлость, верный признак дурного вкуса. Как собака, глядящая из окна, или хорьки на заднем дворе. Кларина мать не раз язвила по поводу дорогих альбомов, озаглавленных «Наш малыш» или «Наша свадьба», приобретаемых другими обитателями Хартли-роуд. Но Денэмы явно пребывали в блаженном неведении относительно того ужасного риска, которому подвергались, и Клара, сидя рядом с Клелией и ее матерью и листая чужой альбом, обнаружила, что они ничего не потеряли. Тут было все: и традиционные групповые фотографии, сделанные на свадьбах, крестинах и именинах; и любительские — снятые на отдыхе; и дорогие глянцевые, заказанные в ателье: миссис Денэм за пишущей машинкой, мистер Денэм возле садовой вазы, миссис Денэм с младенцем на коленях, а некоторые снимки были вырезаны из газет и журналов. Клара смотрела во все глаза. Она не знала, что восхищает ее больше — фотографии миссис Денэм, держащей на коленях младенца в кружевах со всей торжественностью стоящей за этим традиции, или фотографии детей, резвящихся в шикарных соломенных шляпах, на средиземноморских пляжах Южной Европы. С помощью альбома ей удалось наконец рассортировать всю семью: двое старших детей, Амелия и Магнус, рослые и плотно сбитые, очень напоминали отца, а остальные трое — Габриэль, Клелия и Аннунциата — были поразительно похожи друг на друга. Со всех снимков смотрело одно лицо — одно характерное лицо. Это сходство ошеломило Клару: ей всегда казалось, что Клелия — единственная и неповторимая. На одном снимке с неожиданной отчетливостью была запечатлена вся семья, этот снимок был вырезан из иллюстрированного журнала вместе с подписью, гласившей:
