Павел Басинский - Полуденный бес

Затем он долго и тщательно исповедовал большую группу прихожан. Сначала перечислил общие грехи, заставляя громко произносить вслух свои имена, а потом с каждым говорил отдельно. Половинкин смотрел во все глаза, но так и не мог понять принципа этих личных исповедей. Одних, ничем не отличавшихся от остальных, отец Петр отпускал почти сразу, прочитав над ними разрешительную молитву. С другими говорил долго, а с некоторыми – недовольно. Двух женщин он прогнал в начале исповеди, еще и бросив каждой вдогонку что-то гневное…

Наконец исповедавшиеся гуськом пошли к причастию. На лице отца Петра, кормившего их с длинной ложечки кусочками просфоры с вином, появилось горделиво-благостное выражение, как у кормящей матери.

– Тело Христово прими-ите! Источника бессмертного вкуси-ите! – пели красивые женские голоса в правом приделе, но в уши Половинкина все время нахально и настойчиво лезли другие слова.

– Строг наш батюшка! Так с нами и надо! Без строгости нельзя!

– В Москве что творится! Нельзя без строгости!

– Нельзя, нельзя… Совсем народ оскотинился!

Последней в очереди за причастием шла женщина неопределенного возраста, с гибким телом, закутанная по самые брови в белый платок. Над головой она держала раскрытую книгу. Не только в этой книге, но во всей ее странной внешности было что-то выделявшее ее из толпы. Все двигались порывами, толкая друг друга, а эта не шла, а несла свое тело. Голова ее была гордо поднята и степенно покачивалась на высокой шее. Половинкину это понравилось, и он со стыдом думал, что сам все это время притворялся, изображая сопричастность нелепому спектаклю, который разыгрывал отец Петр с прихожанами.

Когда священник увидел женщину, на его лице появилось выражение, какое бывает от напомнившей о себе зубной боли.

– Мужчины! – обратился он к толпе. – Кто-нибудь! Выведите ее из храма!

– Кто это? – прошептали рядом с Джоном.

– Из Богородичного центра, – послышался ответный шепот. – У них главный какой-то отец Иоанн, говорят, бывший милиционер. Он для них вроде святого, а эта книга его Писание.

– Люди дорогие! – тоненьким, все время восходящим вверх голосом пропела женщина. – При-имите евангелие от отца Иоанна! Обратитесь к вере истинной! Ибо скоро настанут последние времена!

С разных сторон к женщине проталкивались несколько особо агрессивных старушек. Но первым к ней подскочил громадный детина с непропорционально развитыми руками и радостным взглядом идиота, в котором было выражение спокойной уверенности и счастья оттого, что его помощь кому-то понадобилась. Он вырвал книгу, швырнул на пол и яростно растоптал.

– Вот тебе твое евангелие, змеюка подколодная!

Цепко ухватив сектантку за узкие плечи своими крючковатыми пальцами и поддавая ей коленом под зад, он толкал ее к выходу и по пути едва не сбил с ног растерявшегося Половинкина.

– Осторожней! – заволновался Чикомасов, недовольный вмешательством идиота. – Не позволяйте ему ее бить!

Седовласый мужчина с детским лицом бросился вдогонку. Половинкин тоже поспешил выйти из храма.

На площади детина обезьяньими ручищами наотмашь молотил лежавшую на брусчатке «еретицу». Ему даже не приходилось для этого нагибаться.

– Не смей! – крикнул седой, бегом приближаясь к ним.

– Дядечка Аркадий Петрович! – приветливо осклабился на него дебил. – Я ее совсем маненечко прибил! Непременно нужно ей кровь пустить! Эти стервы страх как крови боятся!

И он торжественно поднял огромный кулак, весь измазанный в крови. Избитая женщина не издавала ни звука и лежала, как мертвая. Но, как только ее отпустили, она резво вскочила на ноги, вытерла кровь с лица, поправила платок и неспешно пошла прочь все той же независимой походкой, прямо держа высокую шею. Только голова на этой шее как-то некрасиво подергивалась.

Как обычно, когда при нем оскорбляли женщину, Половинкин впал в бешенство. Сжав кулаки, он бросился на дебила.

– Здоро́во! – крикнул идиот и так же цепко, как «еретицу», схватил его за плечи. – Ты еще кто такой?

– Отойдите от него! – испуганно крикнул седой, но было уже поздно. Джон почувствовал себя тряпичной куклой в лапах гориллы. «Он сломает мне позвоночник», – понял Джон и, вывернувшись спиной, ударил парня пяткой по щиколотке. Идиот взвыл от боли и разжал руки. Тотчас между ними встал седой мужчина.

– Степочка, – строго сказал он, – отпусти человека!

– Дядечка Аркадий Петрович, – заупрямился идиот, и глаза его помутнели. – Нельзя его просто так отпускать. Он вместе с этой бабой пришел и с девкой ненашенской, я видел. Надо его девку из храма вытащить и прибить их маненько.

– Степушка! Ступай домой и скажи матери, чтобы сегодня или завтра зашла ко мне. Эх, Максима Максимыча на вас нет!

– Дядечка Максим Максимыч меня любит, – возразил парень.

– Тебя все любят, Степочка, – устало согласился седой.

Прибежала Ася и кинулась к Джону:

– Ты в порядке? Что здесь было?

– Молодой человек рыцарски заступился за женщину, – объяснил ей седой, и его детское лицо показалось Джону не только приятным, но и умным. – Разрешите представиться – Аркадий Петрович Востриков!

– Анна Чагина, – первой ответила Ася.

– Джон Половинкин.

Поворотись-ка, сынку!

– Поворотись-ка, сынку! Экий ты стал смешной! Прасковья! Хватит слезы лить! Принимай гостей!

В руках капитана Соколова Джон снова чувствовал себя куклой. Но от этих рук шла не только сила, но и какое-то знакомое тепло. Половинкин был смущен, как девушка во время сватовства. Щеки его предательски алели. Он не знал, что говорить, как вести себя. Его бесцеремонно мял, ощупывал, поворачивая в разные стороны, хозяин малогабаритной квартиры – толстый, краснолицый, в спортивных штанах, с брюхом, в бело-синей динамовской майке, почти лысый мужчина с седыми кустистыми бровями и бугристым носом методично пьющего человека.

– Поворотись-ка, сынку! Хорош! Не реви, Прасковья! Накрывай на стол, доставай посуду, самую лучшую, из серванта! Видишь, какой гость к нам пожаловал – из самой Америки! Дай-ка я тебя хорошенько рассмотрю! Ничего, складный получился! Возраст призывной? А что, сынку, случись война с Америкой, пойдешь против нас воевать?

– Что ты несешь, старый? – плакала Прасковья, с испуганной нежностью глядя на Джона. – Какая война? Это же наш Ванечка!

Позади, в прихожей, откровенно посмеивались Ивантер, Востриков и Чикомасов.

– Проходи, Петр Иванович! – пригласил Соколов. – И вы, Михаил, Аркадий, не стойте столбами! Возьмите у Прасковьи денег и шагом марш в магазин! Купите сырку, колбаски и всего самого лучшего! Водочки не забудьте. А если чего нет, шепните Клавке: мол, дядя Максим вас прислал…

– Обижаете! – возразил Ивантер.

– Что так? Или ты такой важный заделался, что тебя за колбасой послать нельзя?

– Обижаете насчет угощения. Уже побеспокоились.

– Ай, молодца! Эх, напрасно ты, Михаил Соломоныч, по газетной части пошел! Тебе бы в снабженцы.

– Опять обижаете…

– Подумаешь, какой стал обидчивый! Ну, что тут у вас? Сыр, рыба, колбаса… Бананы! Ну, это для Прасковьи. Водка какая? «Распутин»! Немецкая? Другой не нашли?

– Эта не поддельная, – в третий раз обиделся Ивантер.

– Не поддельная! – передразнил Соколов. – А ты подумал, дурья голова, каково мне, фронтовику, немецкий шнапс пить?

– Выпьешь! – вмешалась Прасковья, оттесняя супруга и впервые крепко обнимая Джона. – Еще добавки попросишь.

Джона под конвоем провели в зал, обставленный старой чешской мебелью, где Прасковья быстро накрыла стол, и все сели за него, торжественно глядя на Половинкина, как на именинника.

Ему налили водки.

– Простите, но я не пью, – отказался он.

– Правильно! – обрадовалась Прасковья. – Миша, и тебе бы пить хватит…

– У меня, тетя Прасковья, плохой день был, – пожаловался Иватер.

– Знаем, – насупился Соколов. – Вляпался, Гиляровский хренов…

– А что случилось? – с невинным выражением лица спросил Чикомасов.

– Да подставили Мишку, – стал объяснять Востриков. – Какая-то сволочь в типографии сверстала отдельный номер в поддержку ГКЧП. Всего несколько экземпляров успели отпечатать, но их нашли, и теперь обвиняют главного редактора.

– То бишь меня, – подытожил Ивантер. – И ничего теперь не докажешь. И эта сволочь не объявляется.

– Не дрейфь, – сказал Максим Максимыч. – Знаю я этого сукина сына, который паленую газетку по городу пустил.

– Кто?! – взревел Михаил.

– Не скажу. Ты поостынь, поразмысли… Времена теперь строгие… И тебе, Михаил, еще не раз придется серьезный выбор делать.

– Типа «С кем вы, мастера культуры»?

– Именно так! – заволновался Соколов.

– Помолчите, пустобрехи, – вмешалась Прасковья. Джон понял, что главный человек в доме – она. – Забыли, зачем собрались?

– Ну, давайте выпьем, – сказал Максим Максимыч, – за нежданно-негаданного гостя.