Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
На письмо Тургенева Герцен отвечает, что если не дать России социалистическую идею — то с русским народом произойдет то же самое, что случилось с народом Западной Европы — народ сделается инертным, сытым, равнодушным к чужой беде, охотно унижающим более слабого, но пресмыкающимся перед начальством.
Эти страницы Герцена цитируют не часто. Писал он подчас такое, что в либеральный отчет не ложится. «Истинной свободы духа, быть может, было больше в те времена, когда пылали костры инквизиции, чем в современных буржуазных демократических республиках». Так вот прямо и писал — и как это прикажешь цитировать тому, кто славословит западную демократию устами русских мыслителей? Трудно, надо выкручиваться. Рассуждая о Герцене, сегодняшние исследователи реконструируют его сознание из материалов собственного опыта, проецируя собственные меркантильные соображения о том, как удобнее устроиться, и приписывают великому человеку логику удачно эмигрировавшего дантиста. Небось не дурак, в Англию подался, где права и пряники, а из России бесправной и беспряничной смылся — и вопроса даже не возникает: а насколько преданно Герцен любил приютивший его Запад?
Его тошнило от западных обывателей, он ненавидел самодовольных буржуа, он не любил капитализм, не любил угнетение человека человеком, не приветствовал прогресс, который оправдывает рабство. И никаким биллем о правах эту ненависть к мещанству было не унять. Никаким прогрессивным ресторанным меню не смягчить брезгливость по отношению к тупому самодовольному гражданину самодовольной колониальной державы — которая считается символом свободы. Мы привыкли забывать это и считать главным делом лондонского сидельца то, что он развернул революционную агитацию и разбудил Ленина, однако помянутая революционная агитация была направлена не только против русского порядка, но и против западного порядка также. Герцен презирал мещанский устой, мораль третьего сословия, протестантскую этику — одним словом, презирал все то, что в нашем сегодняшнем представлении есть необходимая среда демократического общества.
В сущности, Зиновьев во многом воспроизвел его судьбу — уехал в эмиграцию, но остался зрячим, не ослеп от пестрого изобилия харчей.
Ничего особенного от западных материальных благ Зиновьев взять не мог, поскольку запросы его были крайне незначительны. Что можно дать человеку, которому ничего не нужно? Одевался он не скромно, но убого, в один и тот же пиджак зимой и летом. Свитер, который он подарил отцу, перешел ко мне, — Зиновьеву казалось, что это очень теплая, надежная вещь; на самом деле это тонкая тряпочка. Вряд ли в его гардеробе была вещь лучше. Фраза «мне и рубля не накопили строчки» применима к нему абсолютно. Он был равнодушен к еде. Если и попадал в ресторан, то к меню не прикасался, подлинного удовольствия от знакомства с рекомендациями шеф-повара не знал; всегда заказывал одно и то же — шницель. И объяснял друзьям: «Я все равно в еде не понимаю, знаю, что шницель — это котлета, вот и хорошо». Работал Зиновьев в маленькой комнате в подвале дома на Савитцштрассе, дверь в дверь с прачечной. В комфорте не нуждался. В том числе в интеллектуальном комфорте. Для человека Запада — возможность быть в оппозиции является необходимым условием интеллектуального комфорта. Мы выступили против войны в Ираке, мы сделали свое дело, мы спим спокойно — а что там с Ираком, это уже не наша печаль. Зиновьев (как и Герцен) ненавидел интеллектуальный комфорт. И день ото дня в нем крепла ненависть к лицемерию приютившего его свободного города.
Однако же иные скажут, что шницель (заметим, венский шницель!) в мюнхенском ресторане — это совсем недурно! А отдельный кабинет в подвале — большая привилегия. Легко представить, что Александр Зиновьев стал бы удачной мишенью для острот прогрессивного барина Тургенева, сделался бы одним из персонажей его язвительных арабесок. Высмеять этого психопата, поедающего шницели и грозящего западной цивилизации! «Гейдельбергские арабески» Тургенева написаны весьма хлестко — непонятно только, зачем называть их «арабесками» — то есть словом, отсылающим читателя вовсе не к западной культуре, но наоборот, к восточной. Доказывать, что благо проистекает из западной цивилизации, и назвать свой труд «арабесками» — никакому Зиновьеву не изобрести подобного парадокса. Труд следовало бы назвать «атлантидками» или «тевтонками», и название «Гейдельбергские тевтонки» смотрелось бы куда уместнее. Это общая беда прогрессивных журналистов — про смысл забываешь, когда служишь идеологии. Тут ведь надо сказать язвительно, да погромче — важно заглушить противную партию.
Противная партия тоже старалась, но с меньшим успехом. «Западные арабески» Герцена (вот, кстати, пример того, как слово используется по назначению — поскольку книга повествует об относительности западного опыта) прочитаны не были. Карамзин, который писал про лондонских нищих, загнанных под землю (в Лондоне бедняки жили — впрочем, и сейчас живут — в подвалах), или Лимонов, который много лет спустя написал о том же — отклика в российских читателях не нашли. Никто им просто не поверил. В 74 году, когда брежневские цены на нефть еще были высоки, и СССР страшил человечество, в Москву пришло письмо из-за границы от эмигранта Лимонова — письмо, достойное войти в полемику славянофилов и западников как уникальный документ. Поэт-плейбой уехал на Запад, осмотрелся, поразился и написал былым согражданам о том, что советская пропаганда не врет: оказалось, действительно есть нищета, проституция, обман! Письмо заканчивалось трогательным, искренним возгласом: «Все это, правда, есть! Верьте Лимонову!» Читали скандальное письмо, передавали друг другу пять машинописных страничек — но не верили. А как же тоталитаризм и совесть? А идеалы? А седовласый сэр Исайя Берлин и благородная Ахматова как же? А что же еж и лисица, если кто понимает, о чем идет речь? Так ведь не может быть, что в России — обман и на Западе тоже обман.
Когда Зиновьев принялся разоблачать стратегию Запада, он даже ввел в словарь смешное слово «западнизм» вместо слова «западничество», указал, что слою «Запад» — однокоренное со словом «западня». Неужели, смеялись демократы, Запад готовит нам ловушку? Именно, настаивал автор, именно в ловушку «западнизма» мы и угодили! Книги о Западе получились у Зиновьева смелыми и немного наивными. Иногда кажется, что искренняя наивность ученого — залог открытий; однако открытий он не сделал, книги научно недостоверные, катарсиса «Зияющих высот» он уже достигнуть не мог. И ответ на вопрос, почему же так случилось, весьма прост: отрицая бытие социалистической России, он мог создать русский народный эпос, летопись эпохи распада. Он говорил на языке русской летописи, но говорить на языке западной летописи — он совсем не умел. Среди современников Зиновьева было довольно людей, знающих Запад куда лучше него — достаточно вспомнить Аверинцева или Гаспарова. Сам он не принадлежал той культуре, не жил ею никогда, не она была ему нужна, и, говоря о Западе, он говорил все о той же России. Запад есть одна из метафор русского бытия, сказочная страна с молочными реками и кисельными берегами.
Настоящий Запад никого не обманывал, а если кто-то принимал черное за белое, это его собственная вина. Четыреста лет назад Шекспир написал: «здесь золота довольно для того, чтоб сделать все чернейшее — белейшим», и вольно было западникам не читать Шекспира внимательно.
Однако никто — ни Герцен, ни Тургенев, ни Лимонов, ни Зиновьев — про Запад на самом деле не думали. Апеллируя к Западу или понося Запад, участники многолетней дискуссии выбирали работающую идеологию для управления Россией.
Отечественные мыслители вели многолетнюю тяжбу об идеалах и ориентирах русского народа, так тянутся нудные процессы в судах: уже судьи позабыли, о чем идет речь, — но тяжба длится, и зарплата адвокатам капает. Славянофилы и западники тянули барский спор о том, какую судьбу предпочтительнее выбрать для отсталого русского народа — и на реальную судьбу народа этот спор не влиял никак. Дело в том, что судьба (загляните на досуге в Софокла, там хорошо сказано), безжалостная судьба существует как данность (исторически сложившаяся данность, добавим мы), и директивой сверху ее не поменяешь. С русским народом (вне зависимости от победы той или иной идеологической модели) начальство обходится одинаково — то есть плохо; а народ старается выжить. Судьбе народа можно сострадать, народу можно помогать, судьбу народа можно разделить, и, главное, судьбу народа можно весьма удобно использовать — этим обычно и занимаются. Но изменить свою судьбу народ может только сам — и когда он попытался это сделать однажды, это никому не понравилось.
Начальство и интеллигенция полагают, что доверить такую важную вещь, как собственная судьба, непосредственно народу — дело крайне опасное. Как выразился один из демократических лидеров: неужели народу можно доверить демократические выборы? он ведь проголосует черт знает за что! Народ последовательно обращают в христианство, коммунизм, капитализм, демократию, внедряют одну идеологию за другой, и каждая новая кажется на диво прогрессивной. Рассуждая о восстании декабристов, мы иногда спрашиваем: можно ли делать революцию для народа — без народа? Однако не хуже ли во сто крат — внедрить идеологию, будто бы для блага народа, но без учета народа? Именно это и произошло сегодня.
