Максим Кантор - МЕДЛЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ ДЕМОКРАТИИ
Зиновьеву пеняли за его непримиримость, грубость, неадекватность. Асоциальное, короче говоря, поведение.
Российский либерал, откормленный на фантах, отъевший брюхо на подачках и премиях, не мог простить человека, который мог иметь дармовые харчи в изобилии — и не взял, отказался от харчей. Базовые понятия свободолюбивых людей оказались попраны этой неблагодарностью. «Как же так?! — с искренней болью восклицал один либеральный хомяк, — ведь они его позвали, приютили на Западе, дали возможность высказываться, печатали его, накормили его, а он?!». Поведение человека, не чувствующего благодарности за кормушку, нарушает все мыслимые представления либерального хомяка. Интеллигент — существо служивое, и когда российское начальство кормить его уже не смогло, интеллигент выбрал себе новое начальство — западное. А служить начальству следует честно, без лести преданно. Выезжающий за рубеж и горько костерящий свою историю интеллигент и помыслить не может о том, чтобы грант не отработать.
Зиновьев оказался в одиночестве в девяностые по той же причине, по какой остался один в семидесятые: всегда говорил вопреки толпе. Александр Зиновьев сформулировал — в который раз за историю русской литературы, но ведь лишним не будет напомнить — простые принципы писательства. Толпа не бывает права, даже если это прогрессивная толпа. Следует отстаивать разум, даже если всем кажется это занятие неразумным. Какую бы форму ни приняло зло, следует встать у зла на пути.
Многим такая последовательность в поведении мешает. Казалось бы, все читали Шварца, а вот поди ты — после смерти дракона нуждаются не в Ланцелоте, а в президенте вольного города.
Образованщина 70-х называла Зиновьева выскочкой — а любой из них, трусов, знал, что так же рядили их коллеги о Чернышевском, сосланном в Вилюйск. Либеральная чернь 90-х объявляла его сумасшедшим, хотя любой проходил в школе историю Чаадаева, объявленного сумасшедшим по той же причине — разногласий с общественным мнением. Демократические фундаменталисты 2000-х отлучали его от демократии, хотя знали о прецеденте отлучения от церкви великого моралиста — Толстого.
Зиновьев был диссидентом дважды: выступил против социалистического строя, потом — против того, что пришло ему на смену. Критиковал Россию, потом — Запад. Те, кто вчера юлил, искал подачек начальства — сегодня увидели себя более прогрессивными, чем Александр Александрович. Никто не сказал себе, что если в его жилах и бегает одна капля храбрости, то лишь оттого, что существует Зиновьев — человек, который эту храбрость производит в количестве, достаточном для большой страны. В глухие годы этот человек во весь голос сказал то, о чем шептались по кухням, но сегодня-то мы и сами витийствуем — несправедливость отменили! А то, что несправедливость бывает разная — знать не хотим.
Зиновьев сформулировал весьма важное для России социальное правило, его надо заучить наизусть. Главная беда — не сталинский режим, не коммунистическая идеология, даже не тоталитаризм. Главная беда — моральная неполноценность, позволяющая мириться с сегодняшним злом, если оно непохоже на зло вчерашнее.
Социальная несправедливость принимает разные формы, унижение человека — всегда мерзость, чем бы необходимость унижения ни обосновывали. Главная беда — холуйство, позволяющее испытывать моральный комфорт оттого, что служишь прогрессивному барину.
4
Обвинения, которые Зиновьев предъявил Западу, не новы. Те же упреки высказывались другими русскими эмигрантами полтораста лет назад, откройте «С того берега» Герцена, или «Концы и начала» того же автора, там уже все давно написано. Основная претензия русских мыслителей состоит в том, что Запад — не идеален, и образцом являться не может, как того бы хотелось. Они ехали на Запад прочь от постылой тоталитарной Родины, ехали за глотком свободы, за живым собеседником, — но встречали не карбонариев, а мещан, не поэтов, а ростовщиков. На том месте, где должен был быть высокий досуг, эмигранты находили расчет и стяжательство.
Запад — это, увы, не только культурное понятие, но прежде всего живой организм, и, соответственно, Запад разный: он и плохой, и хороший, и глупый, и мещанский, и величественный — все фазу. Европа, вообще говоря, никому и никогда не обещала, что в ней живут сплошь высокодуховные граждане и что в ней нет коварства, насилия и зла.
Однако видеть историю Запада живой и цельной русские мыслители не собирались. Узнать Запад — с бесчестными папами, инквизицией, гуманистами, правителями-кровопийцами, с фашизмом, с либерализмом, с революциями и контрреволюциями — узнать Запад таким, какой он взаправду есть, мало кто хотел.
Стоило русскому гуманитарию-эмигранту увидеть нищету рабочих кварталов, попить дешевый кофе, посмотреть на работные дома, увидеть французских мещан, английских ростовщиков и немецких тупых бюргеров — как у него возникала законная претензия: надули! Ведь сулили совсем другое: Рафаэля с Цицероном, Кузанца с Эразмом, — а выходит что? И разочарованный русский принимался бранить Запад за предательство. Ребенок, упав с игрушечной лошадки, бьет ее за то, что она плохо скакала — хотя лошадка не виновата, и скакать лучше, не умеет. Здесь случай еще сложнее: живую лошадку наказывают за то, что она оказалась недостаточно игрушечной — брыкается, ржет, плохо пахнет.
Надо сказать, русского эмигранта предупреждали: про то, что капитализм плохой и справедливости в обществе потребления нет, писали и Бальзак, и Диккенс. Если бы на Западе все было столь уж блистательно, вероятно не появился бы поэт Данте, который поместил три четверти своих знакомых в Ад как в наиболее соответствующее их деяниям место.
Однако ни западники, ни славянофилы и намерений таких не имели — изучать историю Запада на западных материалах. Не то обидно, что они рассматривали Запад как средство для решения русских вопросов и не признавали за ним права на автономную жизнь, но то, что, даже изучая историю Запада, они делали это по русским лекалам, исходя из русских интересов, в качестве пособия для русской истории.
Одни смотрели на Запад и завидовали, другие смотрели на Запад и бранились, однако разница между этими точками зрения не существенная: к живому Западу ни те, ни другие не обращались никогда. Они умудрились десятилетия жить на Западе, продолжая читать лекции о бесправии в России, о коварных коммунистах, о произволе Сталина. Некоторым из них (как например Александру Александровичу) делалось стыдно — ну что же это такое: я ругаю мою несчастную бедную Родину, и буржуи мне платят деньги за этот балаган? Но их на Запад звали именно за этим, впрочем, другого они и не умели. Российские философы эмигрировали на Запад и не приняли участия ни в чем — ни в одном из катаклизмов, потрясших западную историю; не отметились деянием, учением, проповедью решительно нигде. Зачем искать иной пример: даже такое явление как европейский фашизм — а уж что заметнее, — они умудрились проглядеть, никак не отметившись в Сопротивлении. Запад был для них фантомом, и, глядя на него, они обсуждали лишь собственные эмоции.
Плачевная полемика западников и славянофилов, по видимости составляющая нерв нашей умственной истории, — на деле постоянно уводит в сторону от реальных проблем русской жизни и нимало не знакомит с жизнью западной. С упорством мы изучаем заметки Страхова, дневники Достоевского, письма Тургенева, полемику Тургенева и Герцена, — так, словно недостаточно повернуть голову и посмотреть, что на самом деле происходит на нашей Родине. Мы дословно повторяем аргументацию трибунов столетней давности — и ничего, кроме гонораров, сегодняшнему оратору это не приносит.
Суть полемики Тургенева и Герцена предельно актуальна и совершенно демагогична. Тургенев задается вопросом: а нужно ли внедрять в голову русского народа социалистические идеи, если можно непосредственно внедрять цивилизацию? «Роль образованного класса в России — быть преподавателем цивилизации народу» — не правда ли, именно с этой формулой, нимало не измененной, и выступили сегодняшние западники-на-грантах. Иван Сергеевич искренне восхищается «большими отличными фермами» французских крестьян и весьма критично отзывается об убогой русской деревне с рядами одинаковых серых домов. Сегодняшние реформаторы совершенно разделяют его вкусы. И как же с этим не согласиться?
Пылкий Тургенев (как и многие теперешние демократы) полагал, что противопоставление России и Европы — надуманно, и спасение придет через осознание общей цивилизации. И чего легче: посчитать разницу в климате, истории, географии — яко небывшей? Общая Европа — вот лозунг недавних лет, прозвучавший из уст хитрого партаппаратчика. Так говорили уже давно, просвещенные либералы настаивали именно на такой трактовке истории. Понятное дело, что русских мужиков об этом проекте не информировали; важно, впрочем, и то, что европейцев также в известность не поставили. К реальной истории это никакого отношения не имело. Это был очередной маниловский проект, его автор, кстати будь сказано, наряду с любовью к либерализму выражал преданность Александру II в личных письмах. В жанре любви к начальству составлены и цивилизационные письма Тургенева: он опасается революций, не хочет обидеть начальство — он лишь хочет ответственного начальства, просвещенного и послушного крестьянства, разумных оброков, либеральной конституции. Сегодня мы называем такое устройство мира цивилизацией.
