Джеффри Евгенидис - А порою очень грустны
— Я заболел до того, — сказал Леонард. — Потому и перестал принимать литий.
— Но это же глупо. Принимал бы лекарство, так и не заболел бы. Так, Леонард, дорогой мой, послушай. Ты теперь уже не на моей страховке. Понимаешь? Когда тебе исполнился двадцать один год, тебя вычеркнули. Но ты не волнуйся. Я заплачу за больницу. На этот раз заплачу, хотя денег у меня негусто. Ты думаешь, от отца дождешься помощи? Нет. Я заплачу. Но когда выпишешься, обязательно оформи себе страховку.
Услышав это, Леонард почувствовал прилив тревоги. Он сжал трубку, в глазах у него потемнело.
— Мам, откуда я ее возьму, страховку?
— Что значит — откуда? Закончишь университет, пойдешь и устроишься на работу, как все.
— Да не закончу я! — воскликнул Леонард. — У меня три незачета!
— Значит, сдай и получи зачеты. Пора тебе самому заботиться о себе, Леонард. Ты меня слышал? Ты уже взрослый, я это делать не могу. Принимай лекарство, чтобы больше такого не было.
Вместо того чтобы самой приехать в Провиденс, она отправила к нему сестру. Джанет приехала на выходные, прилетела из Сан-Франциско, где устроилась на работу в «Гампс», специалистом по маркетингу. Она жила с каким-то парнем старше ее, разведенным, у которого был дом в Саусалито. Упомянула о дне рождения, на который не пошла, и о своем требовательном начальнике — тем самым дала Леонарду понять, на какие жертвы она готова ради того, чтобы приехать и подержать его за руку. Джанет, по-видимому, искренне считала, что ее проблемы важнее того, с чем приходится сталкиваться Леонарду. «Я бы тоже могла впасть в депрессию, если бы распустилась, — говорила она. — Но я не распускаюсь». Некоторые из пациентов в общей комнате заметно напугали ее, и она то и дело смотрела на часы. Когда в воскресенье она наконец уехала, он испытал облегчение.
К тому времени начались выпускные экзамены. Поток посетителей иссяк — теперь к Леонарду приходили один-два человека в день. Теперь он жил ради перекуров. После обеда и вечером старшая сестра раздавала сигареты и другие табачные изделия. Жевать табак не разрешалось, поэтому Леонард брал то, что нравилось другим парням его возраста, Джеймсу и Морису, — эти тонкие небольшие влажные сигары, которые назывались «Бэквудс» и были упакованы в кисет из фольги. В сопровождении либо Венди Нойман, либо охранника они все вместе спускались на первый этаж больницы. На площадке с черным покрытием они передавали по кругу единственную зажигалку и запаливали свое курево. «Бэквудс» были сладкие на вкус и хорошо вставляли. Леонард попыхивал вовсю, прохаживаясь взад-вперед и глядя на небо. Он казался себе Любителем птиц из Алькатраса, только без птиц. Дни шли, и он чувствовал себя заметно лучше. Доктор Шью приписывала это улучшение тому, что начал действовать литий. Но Леонард считал, что тут в большой степени помогли старый добрый никотин, выходы на воздух и наблюдение за одиноким облачком, проплывавшим по небу. Иногда он слышал, как гудят машины или кричат дети, а однажды ему показалось, что на бейсбольной площадке неподалеку кто-то прямой подачей аккуратно вколотил мяч, — звук, который его мгновенно успокоил, крепкое «тук» от удара дерева по коже. Леонард вспомнил, каково было играть за «Малую лигу», какое чувство вызывала идеальная подача. Так началось его выздоровление. Просто суметь вспомнить, что когда-то давным-давно счастье было таким вот простым.
А потом в комнате для посетителей появилась Мадлен, пропустив выпускную церемонию, и Леонарду хватило одного взгляда на нее, чтобы понять, что он снова хочет жить.
Существовала только одна проблема. Его не выписывали. Доктор Шью продолжала перестраховываться, откладывать день выписки. Так что Леонард по-прежнему посещал групповые сеансы, рисовал картинки, когда надо было заниматься поделками, играл в бадминтон или баскетбол во время физкультурных упражнений.
На групповые сеансы ходила одна пациентка, которая произвела на Леонарда глубокое впечатление. Звали ее Дарлин Уитерс. Она была маленькая и коренастая, сидела с ногами на складном стуле, обхватив коленки, всегда заговаривала первой из пациентов.
— Привет, меня зовут Дарлин. Я наркоманка, алкоголичка и страдаю депрессией. Уже три недели тут — и знаете чё, мисс Нойманн? Готова выписаться, как только вы скажете.
Улыбалась она широко. В такие моменты ее верхняя губа закручивалась кверху, выталкивая блестящую полоску — розовую изнанку. Среди родных ее прозвали Тройная Губа. На сеансах Леонард немало времени проводил в ожидании улыбки Дарлин.
— Этот рассказ мне близок, потому что автор говорит, у нее депрессия вызвана низкой самооценкой, — начинала Дарлин. — А я с этим как раз сталкиваюсь ежедневно. Вот в последнее время я чё-то сама себе не нравлюсь — а все потому, какие у меня сейчас с моим парнем отношения. У нас были серьезные отношения, когда я в больницу попала. А тут — бац, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Ни в часы посещений не приходит, ничё. Сегодня утром просыпаюсь и чувствую, прям жалко себя. Говорю: «Ты, Дарлин, вон какая толстая. Чё у тебя за внешность такая? Вот он и не приходит». И тут начинаю думать про своего парня — и знаете чё? У него из рота воняет. Не, правда! Когда он ко мне подходит, я каждый раз должна нюхать, как у него из рота воняет. Чё мне они сдались, серьезные отношения с таким: ни зубы не чистит, ни гигиену не поддерживает. И тут понимаю: это ты так к себе относишься, Дарлин. Типа, такая никчемная, с любым пойдешь, кто ни возьмет.
Дарлин благотворно влияла на все отделение. Она часто сидела в общей комнате в уголке и напевала себе под нос.
— Что это ты распелась, Тройная Губа?
— Пою, чтоб не плакать. Ты бы тоже попробовал, а то чё так ходить, ныть?
— Это я ною?
— Да ты не то что ноешь, ты вообще как я не знаю кто! Тебе новый диагноз надо придумать. Синдром кислой мины — вот у тебя что.
Если верить ее рассказам на групповых сеансах, Дарлин бросила школу после десятого класса. С ней плохо обращался отчим, и в семнадцать лет она ушла из дому. Недолгое время она занималась проституцией в Ист-Провиденсе — однажды на собрании она удивительно откровенно говорила на эту тему и больше ни разу ее не касалась. К двадцати годам она пристрастилась к героину и алкоголю. Чтобы слезть с героина и алкоголя, ударилась в религию.
— Понимаете, наркота для меня была просто чтобы не так больно было. До того могла обдолбаться, что уже не понимала, где я. Ну, скоро все потеряла — работу, квартиру. До такой жизни дошла, что уже ни в какую. Потом к сестре переехала. Ну вот, а у моей сестры собака, звать Гровер. Помесь питбуля с кем-то. Иногда вечером приду к сестре в квартиру и Гровера гулять вывожу. Не важно — поздно, не поздно. А когда человек питбуля выгуливает, лучше его не трогать. Идешь по улице, а все такие: ой, блядь! Мы с Гровером обычно на это кладбище ходили, там у них трава еще. И вот как-то раз вечером мы обходим церковь сзади, а я пьяная, как обычно, и тут я смотрю на Гровера, а он на меня смотрит, как вдруг он бац — и говорит: «Чё ты с собой делаешь, Дарлин?» Богом клянусь! Ясно, это все у меня в голове было. Но все равно, истину сказал. Устами собаки! На другой день пошла к врачу, а врач меня послал в Санбим-хаус, а они меня раз — и кладут. Даже опомниться не дали, домой сперва сходить. Прямо в палату меня, от наркомании лечить и от алкоголизма. А вот потом, когда я просохла, тогда депрессия и навалилась. Прям как будто дожидалась, пока я слезу с герыча и с алкоголя, чтобы как следует взять и ебануть. Извиняюсь, мисс Нойман. Три месяца пролежала в Санбим-хаусе. Это два года назад было. И вот теперь опять здесь. В последнее время как-то тяжеловато было, финансовые проблемы, личные. Жизнь у меня лучше становится, только от этого не легче. Надо просто дальше работать по программе, в смысле от наркомании, и принимать лекарства, в смысле от болезни. И знаете, я одну вещь поняла в промежутке между наркотиками и депрессией. Депрессия гораздо хуже. Депрессия — это тебе не то что взял и слез. От депрессии не вылечишься. Депрессия — она как болячка, которая все не проходит и не проходит. В голове у тебя болячка. Надо просто осторожно, не трогать, где болит. Да только она там так навсегда и останется. У меня все. Спасибо за внимание. Мир вам.
То, что Дарлин верующая, Леонарда не удивляло. Так часто бывало с теми, у кого нет надежды. Однако Дарлин не производила впечатления слабой, доверчивой или глупой. Хотя она часто упоминала свою «Высшую Силу», а порой говорила «моя Высшая Сила, которую я решила называть Богом», видно было, что она — человек на удивление рациональный, умный, не любительница судить других. Когда Леонард выступал перед группой, разматывал длинные, запутанные петли бредятины, он часто взглядывал на Дарлин и видел: она слушает его и поддерживает, словно он вовсе не чушь несет, а если и так, то Дарлин понимает, зачем он так говорит — чтобы избавиться от этого и отыскать в себе что-то подлинное, существенное. Большинство пациентов с историей пагубной зависимости набрались религиозных идей из двенадцатишаговых программ. Венди Нойман в глазах Леонарда была настоящим секулярным гуманистом, но всегда придерживалась нейтральных суждений, что, разумеется, было правильно. Ясно было, что все пациенты отделения едва держатся. Говорить или делать что-то такое, что могло бы помешать чьему-то выздоровлению, было ни к чему. В этом смысле отделение сильно отличалось от внешнего мира, обладало моральным превосходством над ним.
