Бернар Вербер - Смех Циклопа
За ними уже идут. Ассистент подводит их к сцене, они видят Мари-Анж, произносящую последнюю шутку. Ее награждают взрывом хохота и громкими аплодисментами.
Занавес опускается, Мари-Анж уходит со сцены, на которую, по знаку распорядителя, должен теперь выйти дуэт номер девятнадцать.
– Ни пуха ни пера!
Мари-Анж уходит, чтобы сесть в первом ряду. На освещенной сцене появляется Стефан Крауц и говорит в потрескивающий микрофон:
– А теперь – иностранные гости! Давид и Ванесса Битоновски, которые приехали из Квебека! Они исполнят скетч «Стриптиз». Предупреждаю, это очень необычный номер!
Ассистент заставляет их сделать несколько шагов и встать у белой черты.
– Вам повезло, публика разогрета.
Лукреция и Исидор ждут, стоя посреди сцены перед красным бархатным занавесом.
Как странно, в эту минуту мне вспоминается другая, очень давняя, забытая минута.
Красный бархатный занавес начинает медленно подниматься.
Та давняя минута – это мое появление на свет.
Это было очень давно, я находилась в утробе матери.
Это было очень давно, меня окружала темнота, но вдруг красные стены расступились, и я вышла на свет.
На меня смотрели. На меня смотрели люди. Они чего-то ждали от меня.
Тяжелый занавес «Олимпии» открывается, Исидор и Лукреция оказываются перед переполненным залом. К ним прикованы сотни глаз.
Лукреция видит рядом с прожекторами телекамеры, которые транслируют шоу в прямом эфире для миллионов жителей Франции и всей франкоговорящей части планеты.
Она чувствует, как по ее спине течет ледяной пот. В первом ряду министр культуры, известные политические деятели, знаменитые артисты и семь уже выступивших клоунов. Они доброжелательно улыбаются. Мари-Анж подмигивает.
Справа сидят общественные деятели и журналисты, и среди них Кристиана Тенардье в вечернем платье и колье, похожем на стетоскоп.
В минуту моего рождения что-то шло не так.
Люди смотрели на меня и чего-то ждали.
А я не делала этого.
Справа от Лукреции стоит окаменевший Исидор.
Он слегка улыбается краем губ и мысленно спрашивает ее:
И что теперь делать, дорогая Лукреция?
109
Три человека стоят над могилой друга и обсуждают, что бы им самим хотелось услышать, если бы они лежали в гробу.
Первый говорит:
– Я бы хотел, чтобы обо мне сказали – он был хорошим отцом и мужем.
Второй говорит:
– А я бы хотел, чтобы обо мне сказали – он был блестящим педагогом, ученики так любили его!
А третий, глядя на своего друга в гробу, говорит:
– А я бы хотел услышать: «Смотрите! Он шевелится!»
Отрывок из скетча Дария Возняка «Последнее желание перед прыжком со скалы»
110
Наступает тишина.
– Начинайте! – шепчет ассистент из кулис.
Лукреция и Исидор стоят неподвижно, словно кролики, ослепленные фарами приближающегося грузовика.
Исидор, конечно, будет на меня сердиться, но я чувствую, что происходящее чрезвычайно важно для расследования. И понять это мы сможем, только пережив эмоции выступающего на сцене юмориста.
Она, не моргая, выдерживает пристальный взгляд Исидора.
Во время моего появления на свет они тоже смотрели и ждали. Я не делала того, чего они ожидали, и они волновались…
Они боялись, что я умру.
Она видит взгляды, пронизывающие ее, словно стрелами.
Я умираю.
Смерть – это самое лучшее в данной ситуации. Не нужно думать о будущем. Смерть не вызывает смеха. Может быть, жалость. Почти всегда – уважение. Сейчас сотни зрителей в зале, миллионы людей у телеэкранов спрашивают себя: «Чего она ждет, почему не начинает нас смешить?»
Я больше не существую.
Все в эту минуту смотрят на меня и считают меня ничтожеством. Такого ужасного чувства я не испытывала никогда в жизни.
Даже тогда, первого апреля, меня видели лишь несколько прыщавых девочек-подростков.
А тут тысячи, да что я говорю, миллионы людей…
Я умираю.
Что теперь будет?
Я хочу двигаться и не могу.
Надо дышать медленно, надо заставить сердце продолжать биться. Надо сглотнуть слюну.
Зачем я сюда пришла?
И Тенардье сидит в первом ряду.
И Мари-Анж на меня смотрит.
Вся моя жизнь – это заговор, целью которого была эта минута величайшего позора.
Меня сейчас разорвет. Черная дыра в сердце засосет и тело, и душу.
Я УНИЧТОЖЕНА.
Но я рада, что нахожусь в этой страшной ситуации не одна.
У меня есть товарищ по несчастью. Мы вместе переживаем еще один ужасный опыт.
ЧТО ТЕПЕРЬ БУДЕТ?
Зрители в зале тоже испытывают неловкость.
Кое-кто начинает грызть ногти.
Два клоуна на сцене, высокий толстяк и худенький коротышка, по-прежнему стоят неподвижно и хранят молчание.
В родильном отделении больницы моя собственная мать, которая знала, что нельзя наказывать детей в первую минуту после их появления на свет, преодолела стыд и сочла, что такое убогое существо достойно пощечины.
И Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЗАСЛУЖИВАЛА ЕЕ.
Меня нужно было отшлепать, чтобы научить вежливости: родившись, надо поздороваться и поблагодарить за подаренную жизнь.
Здравствуй, Вселенная.
Спасибо, природа.
Спасибо вам, родители, за то, что вы меня зачали.
Спасибо тебе, мама, за то, что ты носила меня девять месяцев, ведь я сделала бесформенной твою стройную фигуру.
Спасибо тебе, мама, за то, что ты терпела из-за меня газы в кишечнике, обмороки, отяжелевшую грудь.
Спасибо вам, повитухи и акушеры, за то, что вы сумели вытащить меня из недр чрева, полного вязкой крови, ведь у меня были такие острые плечи, такая большая голова, а мои руки и ноги беспорядочно дергались, напоминая движения марионетки.
Спасибо тебе, мама, за то, что ты выдержала все муки, причиненные моим рождением.
А я, неблагодарное дитя, ничего не говорила.
Наверное, поэтому она меня и бросила. Быть может, и мой отец стоял среди смотревших на меня людей, ждавших от меня чего-то, среди людей, которых я разочаровала, потому что не сделала того, чего они ждали.
В зале, за кулисами, у камер все испытывают растущее чувство неловкости. Ничего не происходит. Проходит пять секунд. Десять. Двадцать. Они тянутся очень медленно.
– Чего вы ждете? Говорите текст и раздевайтесь! – слышится свистящий шепот охваченного паникой ассистента.
Два клоуна стоят неподвижно.
Чего они ждали в день моего рождения? ЧЕГО они ждали? Что я забыла сделать? Почему я так огорчила всех, едва появившись на свет?
Минуты кажутся часами.
Осуждающие, разочарованные глаза…
По спине Лукреции текут реки пота.
Теперь я понимаю, почему выступающим на сцене артистам так много платят. Это невыносимая пытка. Как ужасны эти глаза. И как велик страх не услышать смеха.
Дарий Возняк тоже знал этот страх, поэтому и заглушал его наркотиками, жестокостью, агрессией.
Часы превращаются в столетия. Вся жизнь проносится в ее памяти, начиная с рождения и заканчивая выходом на сцену «Олимпии». Она видит огорченные лица акушерок, насмешливое лицо Мари-Анж, удивленное лицо Тенардье, которая ее не узнала, черные зрачки камер с красными огоньками, расстроенные лица родителей. И вдруг кому-то приходит в голову идея. Какому-то человеку в белой маске. Он берет ее за ноги, переворачивает вниз головой и шлепает.
Вот так нужно обращаться с плохими, неблагодарными младенцами, которые ведут себя не так, как полагается.
Вот так нужно со мной обращаться потому, что я всех огорчаю.
Вот почему мои родители меня бросили.
Они дали ей заслуженный шлепок. И ей было очень больно.
И вдруг Лукреция издает истошный вопль, прокатывающийся эхом по всей «Олимпии».
Исидор стоит не шевелясь.
Лукреция продолжает оглушительно кричать.
Чувство неловкости в зале нарастает, словно дождевая туча. И неожиданно с задних рядов слышится чей-то смех.
Быть может, первобытный вопль Лукреции напомнил этому зрителю его собственный крик при появлении на свет, и он, при полном молчании зала, начинает гомерически хохотать.
Толстый высокий человек на сцене не издает ни звука. Он неподвижно смотрит прямо перед собой. Невысокая девушка рядом вопит во всю силу легких. В глубине зала кто-то покатывается от истерического смеха.
Три составляющие спектакля потрясают зал. Камеры дают лицо Лукреции крупным планом.
Затем грозовая туча словно прорывается дождем. Еще два зрителя в зале начинают смеяться. Несколько человек в первом ряду нервно фыркают, как лошади, ожидающие сигнала к началу забега. Уже человек двадцать, не в силах сдерживаться, громко хохочут.
