Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо

«Миха, я знаю, что говорю. Это бесполезно. Так или иначе — это уже произошло. Отпусти меня, мой друг».

— Куда — отпусти?! Чего — отпусти?! — заорал Миха, пытаясь просунуть руку глубже в проем, чтобы крепче ухватить друга. — Я тебя вытащу! Давай, поднажми!..

«Слушай, тупой Плюша, — и Миха почувствовал, что Будда пытается улыбнуться, но голос слабел. — Я уже почти не могу. Не вини их ни в чем. И себя! Это дом. Его силе бесполезно противостоять».

— Я сейчас...

«Не перебивай. Это — дом. С ним невозможно бороться — он построен не нами. Нас всех сюда заманили, и его силе бесполезно противостоять. Но у нас есть мы — и мы ему не принадлежим. Надо просто выйти из дома... Понимаешь? Навсегда. Бегите!»

— Будда, нет!

И связь их рук разорвалась. Почти в следующее мгновение дверь под напором Плюши распахнулась настежь...

В том месте, где находился алтарь, пылало, отсвечивая кровавым багрянцем, пламя; в эту огненную воронку, клубясь и наливаясь чернотой, уходила дымная линия. Там, в пламени, куда была нацелена клубящаяся линия, Плюша успел различить много чего, что еще долго будет преследовать его в ночных кошмарах. И прежде всего расплывчатый контур, спину запрыгивающей в огонь чудовищно огромной собаки, беспощадной суки, которая взяла след и гналась за ускользающей добычей. А потом, прямо в пламени, проступило лицо. Миха узнал его — это было лицо Мамы Мии, полоумной старухи, ее ищущий взгляд...

— Ты отказался есть мой хлеб, — заметался по комнате безумный хохот. — За это ты отдашь мне самое дорогое!

От страха у Михи подкосились ноги и похолодело сердце. Он попятился, уповая лишь на то, чтобы дверь не захлопнулась.

— Сам отдашь! Сам!

Она и не захлопнулась — дверь в комнату, в которой пропал Будда. И еще кое-что услышал Плюша. Только и сейчас, по прошествии многих лет, Миха-Лимонад не мог утверждать, было ли это на самом деле, или просто страх сделал свою работу, услужливо подкинув ему фразу Будды, чтобы Плюша не выглядел жалким слабаком: «Бегите отсюда! Пожалуйста... Иначе она догонит меня!»

А потом по комнате словно прошелся порыв ветра, дом содрогнулся, и пламя исчезло. Ни Будды, ни гипсовой собаки в комнате не было. Но было другое. Скрежет, стон... Будто начиналось землетрясение. Стены содрогнулись еще раз, и еще, рождая низкий гул, словно дом собирался провалиться сквозь землю, сожрать их, унести в такое место, из которого уже никогда не будет возврата.

Они бежали от немецкого дома, как перепуганные зайцы; их позорное бегство было еще более быстрым и несравнимо горьким, чем в первый раз. И только отсутствие болезненного воображения взрослых не сделало их седыми.

Потом был шок. Несколько часов они провели, словно в бреду. Обнаружили себя в порту, сидящими у сваи, откуда Будда совершил свой прыжок.

Они разревелись. Совершенно не зная, что делать и где искать помощи. Они плакали, и все же им становилось немного легче.

Потом было много всего. Заявления в милицию, путанные, сбивчивые, страх, и снова слезы.

Потом, когда шок начал понемногу отпускать, каждый из них снова расплакался. В одиночестве. Словно случившаяся беда вовсе не сплотила их, словно какая-то часть их дружбы была украдена навсегда.

Миха сидел на камне, который местные прозвали «башкой», и, глядя себе под ноги, ревел, а его ступней легко касалась пена морского прибоя. Он ревел так, будто никогда в жизни не сможет выплакать всех этих слез.

Потом он спрыгнул с камня, вымыл соленой водой лицо и направился по косогору вверх, к железнодорожным путям, которые вели в город. Его глаза были сухими.

Он все же отдал ей самое дорогое.

Но кое-кто все еще оплакивал Будду. В центре Москвы лейтенант ДПС Свириденко, поднятый руками посторонних, приходил в себя. По его щекам, оставляя мокрые полосы, катились слезы. И в них, как в зеркалах, еще можно было различить четыре мальчишечьих лица, но вот они стали удаляться, превратились в точки и навсегда исчезли, ушли из этого мира на берег полуденного моря. Еще одна, последняя слезинка сорвалась с его щеки и полетела в пустоту.

Совсем скоро он придет в себя и почти ничего не вспомнит. Хотя, конечно, это не так — последняя слезинка лейтенанта Свириденко летела в пустоте, вечной и открытой для всех. Но во влажных полосах, оставшихся на его лице, будут теперь отражаться только шумные звуки московских улиц.

22. Амулеты детства

Икс оглянулся: нет, никто за его спиной не стоял. Раскидистое дерево, далекий фонарный столб, неверный свет луны, и еще где-то проехал автомобиль — все это давало игру теней на стене магазина Синдбада. Красочную панель, которую Икс порезал, залатали. Видимо, в эти непростые времена на новый рисунок хозяева решили не раскошеливаться. Или кто-то не пожелал, чтобы тут поменяли рисунок.

— Ты не пожелала? — прошептал Икс и хихикнул. Потом сглотнул и снова огляделся.

Нет-нет-нет, никакая тень никуда не сдвинулась. И вообще, хватит ему бояться, для такой роскоши, как страх, уже несколько поздновато. Надо просто ждать, ждать звонка от Джонсона. И найти, чем пока себя занять. К тому же Икс полагал, что, возможно, что-то начнет происходить с фотографией прежде, чем Джонсон позвонит. Они обязаны не прозевать этот момент. Тогда, также возможно, сегодня все и закончится. Так или иначе закончится. Икс снова сглотнул: в принципе, для него всегда оставался способ все закончить. Фуфырик беленькой ждал в холодильнике. Он мог развязать хоть сейчас и уже мочить, не останавливаясь. Мочить по темной линии так, что период софт-тьмы покажется лишь легкой увеселительной прогулкой по краешку яркой, хоть и жутковатой, но любопытнейшей страны под названием «Безумие».

А белая горячка, старая подружка «белочка», была бы лишь весьма комфортным средством вроде нового автомобиля для перемещения по дорогам этой страны. И он бы мочил, не сбрасывая оборотов, до самого конца; он вошел бы в плоть, в трепещущее сердце «белочки», полное липких ночных насекомых, порхающих у границ рваного сна, вошел бы в самое сердце безумия, где густеет последняя тьма, и тогда бы страх наконец закончился. В принципе, для него это был бы выход. Он еще попытается ради ребят, ради того чудесного солнечного пятна, что осталось над полуденным морем (Икс знает кое-что и кое-что видит, что не настолько открыто его детским друзьям), поэтому он попытается. Еще побарахтается. Только если сегодня ничего не выйдет, для него это будет весьма сносный выход.

А пока они обязаны не пропустить момент, когда... будет пора.

Икс извлек из внутреннего кармана плащовки мобильный и теперь в заключительный раз проверил настройки: все сигналы оповещения были включены, и громкость на полную.

«Рота — сбор!» — так их поднимали по тревоге в десантных войсках. Что ж, у него остались силы для еще одного подъема по тревоге, но теперь уже точно последнего. А покамест это так, он будет делать все как положено.

Икс бросил взгляд на панель магазина Синдбада и усмехнулся. Во как, вроде бы все уже решено, а его организм сам цепляется за... безопасность и все еще пугается лживых теней. Икс всегда полагал, что биологически люди скроены намного крепче, их физический ресурс куда больше того, что в голове.

Но если она действительно... сдвинулась, эта тень?

Икс отогнал от себя это предположение как вздорное, потому что сейчас он должен делать все так, как положено. Икс видел темную линию, но пока она была не опасна. Может быть, совсем скоро в ней и появятся лиловые отсветы, а потом она нальется кровавым багрянцем, но Икс не должен ничего предпринимать, пока на его мобильном не высветится: «Вызывает Джонсон». Икс должен стать третьим (хм, забавно, как при распитии фуфырика; как он стал третьим в странных отношениях Люсьен и дружка-приятеля, в отношениях, столь похожих на любовь, в которой все атрибуты любви отсутствовали), потому что у него больше сил, и он кое-что видит. Но если Икс слажает и на этот раз... ничто уже не удержит от фуфырик-выхода, если у него, конечно, останется время на столь длительный и затратный процесс.

Икс раскрыл папку для файлов: фотография, вынесенная четверть века назад из немецкого дома, лежала там. Совсем новенькая. Странно, но Икс никогда не винил Миху в том, что произошло, а если задуматься, слажали в тот день не только они с Джонсоном.

Так — или не так?

Ответ вроде бы очевиден. Да только... что-то случилось с ними в тот день, вернее... Они были дети, и вместе с Буддой они лишились... чего-то сокровенного, их безжалостно обворовали, но все равно что-то еще случилось в тот день. Вернее...

— Могло случиться, — пробормотал Икс.

Да, лишь только могло случиться, но очевидный положительный ответ странным образом лишал их самой такой возможности.