Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
В комнате стояла густая прохладная сырость; алтарь с фотографией находился в своем дальнем полутемном углу, но лампадка была погашена.
— Она на месте, — Плюша увидел фотографию и добавил упавшим голосом: — ну, я пошел?
— Высоко, — прошептал Будда, оценивая расстояние от пола до алтаря. — Так не достать. Придется тебя подсадить.
— Да.
Миха сделал неуверенный шаг вперед, и половица под его ногами протяжно застонала. Он оглянулся: что-то ему не понравилось, что-то тревожное оставалось за спиной, да вот только...
— Давайте быстрее, — поторопил Икс. Краска отхлынула от его щек, вечное Иксово бахвальство, похоже, сейчас попрощалось с ним. Миха с удивлением подумал, что он, наверное, единственный здесь человек, которому (возможно, пока) не так страшно, невзирая на рассказ Будды, невзирая на его странные тревожные слова-полунамеки, невзирая на то, что он... пытается не встречаться с ним взглядом. Чего он избегает? Не хочет, чтобы Миха увидел в его глазах... что? Печаль, словно ему известно что-то... нехорошее?
Миха еще раз посмотрел на Икса — тот стоял, сжав кулаки, и покусывал нижнюю губу; Икс был напуган, по-настоящему напуган. И тоже отвел глаза. Его друзья что-то скрывают? Они скрывают что-то от него?
***Джонсону тоже не пришлось скучать в комнате, где Мама Мия принимала своих гостей. В другой комнате. Как только мальчики оказались за белой дверью, Джонсон ощутил бесконечное одиночество, да что там — потребность немедленно последовать за ними. Пытаясь беззаботно насвистывать, он огляделся по сторонам, повернулся к трюмо и сначала ничего не мог понять. Его голова непроизвольно дернулась в поисках источника отражения, и он произнес сдавленным шепотом:
— Мама...
***— Быстрее! — торопил Икс.
— Успокойся, — вдруг обозлился Миха. — Сам знаю.
— Он прав, — сказал Будда. — Не нервничай, но времени почти не осталось.
«Вот опять, — подумал Миха. — Что за дурацкие намеки?»
— Вот именно, — поддакнул Икс. — А ты копаешься.
— Если пересрал, — огрызнулся Плюша, — можешь вообще отсюда уходить. Давай, вали!
— Сам вали! — нервно отозвался Икс.
— Тихо вы, не ссорьтесь! — шикнул на них Будда.
— Я не ссорюсь и не нервничаю, — настойчиво, словно обороняясь, объяснил Плюша. Только вот от кого ему следовало обороняться? От своих друзей? — И не копаюсь. Идемте, все сделаем.
От своих друзей, потому что...
(на темных линиях нет друзей. Каждый за себя.
Каждый в одиночку. Как блуждающие кометы)
(И вообще: с чего это он заладил про время, которого не осталось?)
Плюша вдруг почувствовал, как на лбу выступили капельки пота: что за чушь? Какие темные линии?
(скоро узнаешь. Уже совсем скоро)
Плюша растерянно посмотрел на друзей, смахнул со лба влажную каплю. Как странно, какие неожиданные чувства мы, оказывается, можем испытывать к самым близким людям. Плюша никогда бы не мог такого предположить... что где-то, внутри себя, оказывается, он нес источник ненависти, всегда готовый выплеснуться наружу. Но ведь тогда... Источник ненависти и агрессии...
«Это дом, — подумал Миха. — Он что-то делает с нами. Будда прав: мы так все перессоримся. Это страх, вот какой это источник! Надо быстрее уходить».
Ощущая, что движется через какую-то густую, требующую преодоления среду, — почти как через воду, которая снится, — Миха подошел к фотографии. На ней лежала тень или слой пыли. Была ли она настолько высоко в прошлый раз? Такое впечатление, что и сам потолок стал выше. Плюша быстро обернулся к окну, за которым на приступочке они стояли тогда с Джонсоном, потом обвел взглядом комнату, задержался на белой двери... Что-то не так, чего-то они не увидели, только вот чего? Дверь оставалась приоткрытой, Джонсон за ней только что опять о чем-то прошептал, гипсовая собака в этом освещении казалась серой, и...
— Ладно, подсаживайте! — приготовился Плюша, перекинув веревку с поджигой за спину.
Мальчики быстро подняли его, Миха просунул руку за неприятнолипкую, просаленную лампадку и забрал фотографию. Вот и все. Никаих проблем.
— Порядок, объявил Плюша и нервно хихикнул. — Опускайте.
Опять мелькнула какая-то тревожная мысль, но... наверное, им просто страшно. Мальчики поставили Миху на ноги, и он показал им свой улов (не без гордости, как отвоеванный трофей), никакой тени или пыли на карточке не было. Фотография Одри Хепберн словно засветилась в его руках радостной новизной.
И тут все трое довольно улыбнулись.
— Ну, все, теперь идемте.
Они уже сделали несколько шагов на выход (чтобы больше никогда сюда не возвращаться), но Будда вдруг качнулся и замер, ухватившись руками за грудь.
— Поезд, — еле слышно простонал он, но они не сразу поняли, что он сказал.
— Поезд, — пролепетал Будда чуть более внятно. — Он сейчас...
Будда стал бледен, губы его обескровились, и застывшие глаза казались огромными — куда он смотрел?
— Ты чего? — обеспокоено спросил Миха.
— Ничего, — во взгляд Будды возвращалась осмысленность. — Быстро уходим.
(«Ты им не сказал, — волнуется Свириденко, пытаясь отогнать от себя звуки московских улиц, — потому что знал, что... она не выпустит тебя. Так или иначе уже не выпустит из города».)
Будда снова качнулся, и Михе пришлось взять его под руку. Тогда Будда, осев, монотонно пробубнил себе под нос:
— Она хочет выставить высокую цену.
Возможно, это разобрал лишь Миха.
— Что? — спросил он.
Будда сделал шаг, еще один, и вдруг остановился. Посмотрел на друзей, снова пытаясь улыбнуться:
— Этот мост... Крымский... сколько там метров?
— Будда, ты че, рехнулся?! — заорал Икс. — Валим отсюда!
Его слова, отражаясь от стен, заметались по комнате — здесь оказалась прекрасная акустика. И Миха понял, что должен дослушать: дом уже начал делать свое дело.
— Двадцать, вы говорили, — слабо произнес Будда. — Надо будет прыгнуть оттуда.
— Еще прыгнешь, — пообещал Миха.
— Ага, — Будда кивнул.
В этот момент лейтенант Свириденко увидел, кое-что, более заслуживащее внимания, чем трое подростков, беседующих о высоте Крымского моста.
(«Обернитесь, — обескуражено прошептал Свириденко в темноту. — Ну, скорее, обернитесь! — но мальчики не слышали его: связь односторонняя. — Обернитесь же!!!»)
Как только крик Икса взорвал густую тишину комнаты, лейтенант Свириденко уловил еще какое-то движение: о да, мальчик, который станет модником-водителем, прав — дом начал делать свое дело. С каменного века гипсовой собаки осыпалась тонкая струйка белой пыли, впрочем, совершенно бесшумно. На продолговатой гипсовой морде мгновенно проступили синие жилки, а затем, так же бесшумно, каменное веко приоткрылось. Пустой гипсовый глаз начал темнеть, просвечивая какой-то жуткой внутренней жизнью. Вот в нем появилась сеточка сосудов, затем проступил, все более наливаясь, зрачок, и в следующую секунду Свириденко увидел, что поднявшееся веко обнажило совершенно живой, зрячий глаз.
(«Обернитесь же!»)
Глаз нашел мальчиков в центре комнаты, затем веко, моргнув, опустилось. У двери по-прежнему лежала гипсовая собака, бездарная скульптура из парка, и лишь небольшая кучка осыпавшегося гипса осталась на полу.
***— Обернитесь... Собака, — шепчет Свириденко.
«Он приходит в себя», — доносится до него голос с московских улиц, но Свириденко опять провалился в темноту, в мглистый тоннель, по которому еле угадываемым черным сгустком движется Бумер.
***Теперь Свириденко видит сухую безрадостную пустыню, изрезанную древними ирригационными каналами, многие из которых давно пересохли. Пустыню, о которой так много знал Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор, гордившийся своим тайным знанием и возжелавший большего. Но Свириденко видит ее лишь мельком, потому что в следующее мгновение он снова переносится на берег моря; видит мельком и, к счастью для себя, не успевает ничего понять, и сфера синевы, словно пригрезившаяся ему, обступает его со всех сторон. И в центре этой звенящей прозрачности, этой наполняющей лейтенанта Свириденко удивительной нежностью сферы все же различима темная точка — чернеет разрушающей червоточиной немецкий дом, что висит над полуденным морем.
***Икс не понимал, какого черта они все еще торчат здесь. Он был готов выметаться хоть через окно (Свириденко знал об этом, и как бы это было верно!), а его друзьям вздумалось поболтать про свои дурацкие прыжки.
«Это они — Икары недоделанные! — думал Икс. — А не я».
— Прошу, идемте, — произнес он плаксиво.
— Джонсон! — вдруг позвал Будда. Его голос заметно окреп — силы быстро возвращались. — Нам сейчас, наверное, понадобится флейта. Джонсон?!
