Роман Канушкин - Дети Робинзона Крузо
Это не его история — ничего подобного с лейтенантом ДПС никогда не происходило, но в то же время в каком-то более важном смысле эта история принадлежит ему. И потому счастливый лейтенант испытывает радость и печаль, идущие рука об руку, страх и нежность. Он хочет окликнуть мальчиков, но нет — связь односторонняя, они его не слышат. И Свириденко может только смотреть, смотреть и следовать за ними. Туда — в немецкий дом, темным пятном висящий над полуденным морем.
В доме нет зноя. Но нет и звенящей, как глоток воды, прохлады, скорее — застарелая сырость тайных и глубоких мест, где время навсегда остановилось. Свириденко слышит, как скрипят половицы, пока мальчики, боязливо ступая, идут через гостинную, забитую рухлядью-мебелью, к просторной боковой комнате.
«Вот здесь, — думает Плюша, — Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку».
Свириденко прислушивается: ох, мальчики, не стоило бы вам идти дальше, ведь там, за пределами дома, столько света, подлинного, настоящего... Но такого не бывает — точно так же, как и принцессы, все мальчики рано или поздно вырастают. И они идут дальше, в полумрак боковой комнаты, чтобы забрать фотографию, чтобы переступить границу, за которой подлинное солнце уже будет светить только тем, у кого зажжется внутри. Но почти не бывает такого, и поэтому из подобных домов почти невозможно вернуться.
«Не бойтесь обо мне, — думает Будда, — и не печальтесь».
И Свириденко прислушивается — ох, мальчики, мальчики... Как вы торопитесь вырасти, и нет никого рядом, чтобы перевести вас через эту границу. Потому что (вдруг в ужасе понимает Свириденко)... взрослых больше нет. Их нет. Там, за этой границей, вы отдадите то, чем сейчас обладаете, чем через край обладают еще не выросшие принцессы и еще не выросшие мальчики, а взамен не получите ничего. Вас обворуют! Потому что... (и Свириденко волнуется)... взрослых, подлинных (как и подлинное Солнце), а не фальсифицированных сетью морщин и угрюмым кошмаром здравомыслия, выдаваемого за житейский опыт, больше нет. Вас просто обворуют.
Свириденко закрывает глаза и на миг снова слышит тревожные голоса, оставшиеся на московских улицах. Кто-то сообщает, что «скорая» едет. И во мгле, где он видел агонию мотылька, лейтенант Свириденко теперь замечает еще большее сгущение тьмы: Черный Бумер, как по тоннелю, ползет в мире (а может, просто едет), лишенном света.
— Граница, — только что произнес чуть надтреснутый голос, рассуждавший о мотыльках-бабочках.
«А-а-а, — думает Свириденко, и вдруг что-то понимает о модникеводителе. — Вот для чего ты здесь...»
Он зажмуривается, а когда открывает глаза, снова оказывается на берегу полуденного моря. Но ему надо следовать дальше. В немецкий дом, где сейчас что-то произойдет.
VIII.Плюша смотрел на дверь в боковую комнату. Она была белой, давно потрескавшейся, и некоторые ошметки краски отлетели длинными полосками. Сквозняк чуть приоткрыл ее, и из-за двери тянуло еще большим запахом сырости — выходит, некоторые помещения в доме не прогревались, невзирая на жару за окнами. Миха перевел взгляд на стол в центр гостинной — сырость не пожалела и фанерную облицовку стола — в разводах плесени копошились какие-то жучки.
«Вот здесь, — подумал он, — Будда видел отца Икса. И утонувшую девочку. — Миха все еще смотрел на разводы плесени, когда пришла следующая мысль. — А потом все изменилось...»
— Но ведь тогда была ночь, — неожиданно для себя вслух произнес он.
— Неважно, — тут же откликнулся Будда. — Здесь... давайте быстрей, короче...
(«Почему ты им не сказал, что здесь всегда ночь? — думает Свириденко. — Что на земле, оказывается, есть места, куда прячется ночь... до наступления темноты».)
— Вроде бы никого нет, — неуверенно говорит Джонсон; согнутую руку с флейтой-малышкой он, сам того не замечая, прижал к груди.
— Ага! Ни птичек, ни букашек, — храбрясь, ухмыляется Икс. И смолкает.
Справа от них, в углу, стоит старое трюмо, старуха явно притащила его, как и большую часть своей обстановки, с городской помойки. Некоторые петли отлетели, створки покосились, и в потертых желтоватых зеркалах отражалась гостиная, многократно умноженная и искривленная, словно иллюстрация к страшной детской книжке. Но Икс смолк не только потому, что успел подумать, как было бы неплохо научиться рисовать такие странные жутковатые картинки. В перекошенных створках трюмо, в желтоватых мутных зеркалах можно было увидеть три двери в боковую комнату; Икс молча смотрел на них, чувствуя, как сквознячок холодком щекочет затылок — ему показалось, что все три отражения двери чем-то неуловимо отличаются друг от друга.
«Если что-то увидите, — вспомнил Икс слова Будды, — не обращайте на это внимания. Просто как можно дольше не обращайте внимания. Флейту надо... применить, если начнется что-то... если дом попытается нас не выпустить».
И долговязый, не верящий в детские байки, удачливый и простой, как три рубля, Икс, Икс, только что зубоскаливший по поводу птичекбукашек, вдруг поверил Будде. Потому что одно отражение теперь уже явно отличалось от остальных. Икс, выпучив глаза, уставился на левую створку трюмо: там тоже была белая дверь в боковую комнату, и вот она-то отличалась кардинально от двух своих сестер. Поперек всей двери размашистыми лиловыми буквами (потом так станут делать граффити на стенах) было написано: «Ну, мы и зажгли! Ну, нас и вштырило!».
Иск облизал губы (впервые, и потом он часто будет повторять это движение языком) — именно так он храбрился после их первого визита в немецкий дом. Эти ненормальные выражения принадлежали ему. Но была и еще одна надпись, еще одна ненормальная фраза, чье авторство Икс вспомнил не сразу, а лишь только услышав внутри себя хохот безумной старухи, городской сумасшедшей Мамы Мии: «Не пора мне, водонос!».
Икс еще раз облизал губы: буквы в зеркале задрожали, наливаясь лиловым. Икс перевел взгляд на настоящую дверь — никаких надписей на ней не было.
— Там... — пролепетал Икс. Он поднял руку, тыкая указательным пальцем в трюмо. — Там только что...
— Ладно, хорош тебе! — быстро остановил его Джонсон. — И так страшно.
— Но там.. — побледневший и растерянный Икс все еще указывал на зеркальные створки.
— Вот придурок... Говорю ж тебе, хватит! — В глазах Джонсона плеснулось беспокойное озерцо, которое вот-вот разольется морем, целым морем страха.
Икс замолчал и потряс головой.
«Ну, мы и зажгли!
Ну, нас и вштырило!
Не пора мне, водонос!»
Лиловые надписи, стекающие, как загустевшая кровь по неверной белой поверхности, исчезли. Их не было ни в одной из створок трюмо, ни на реальной двери. Икс подумал, что ему уже не так охота узнавать, как у старухи все устроено с этим порномультфильмом.
— Давайте, правда, быстрее, — пробубнил Икс и снова смолк, даже не замечая, как у него отвисла нижняя челюсть. Он скосил глаза по сторонам: только что его позвали. У Икса дернулась щека: зов был тихим, настойчивым и знакомым, почти родным, только Икса никогда так никто не звал.
Потом до него дошел голос Будды:
— Оставайтесь здесь. Мы с Михой заберем фотографию. Вы на атасе.
— Нет! — Икс еще раз покосился на трюмо. — Я с вами.
Джонсон со вздохом кивнул:
— Я побуду здесь. Только скоренько.
Будда с сомнением пожал плечами, бросив взгляд на piccolo, флейту-малышку, которую Джонсон прижимал к груди, но сказал лишь:
— Мы быстро. Будь внимателен. И пусть дверь остается открыта.
— Я понял.
(«Почему ты им не сказал? — думает Свириденко. — Не хотел напугать еще больше?»)
Миха приоткрыл белую дверь — та подалась с протяжным стоном — и они двинулись в боковую комнату. Совсем недавно там уединялись борец с Таней, которую городская сумасшедшая, возможно с кем-то перепутав, назвала странным именем «Шамхат». Сразу за дверью их ждало уже знакомое гипсовое изваяние собаки. Статуя по-прежнему перегораживала проход, и ее пришлось отодвигать.
«Они что, всегда здесь так ходят?» — подумал Миха. Скульптурная собачка оказалась далеко не легкой, и было непонятно, как тщедушная старуха умудрилась ее сюда приволочь.
«Может, ей помогают? — подумал Миха, и моментально его мысль переродилась во что-то безумное. — Может, ей помогает весь город?!»
Икс замыкал шествие; в комнату с фотографией Одри Хепберн он вошел последним. И хоть Джонсон оставался за спиной, неприятный холодок снова пощекотал ему затылок.
Иксу велели молчать. И, наверное, это правильно. Надо быстренько все сделать и валить отсюда. Он потом все расскажет. Про то, во что никогда раньше не верил, а сейчас... Расскажет, когда они окажутся подальше отсюда, чтобы никогда больше не вернуться. Этот невозможный, почти неуловимый, но настойчивый кошмарный зов... Икс вдруг что-то понял про него, он знал, кто его зовет.
