Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина
Было ясно, что он готовился к ответному удару, но на Крамера его слова не произвели ни малейшего впечатления. Он спокойно стал снимать крышки с кастрюлек и сковородок.
— Ну, давайте, кладите себе первому, — сказал Патрик. — Вы же не можете дождаться.
В красноватых глазах Крамера Франциска увидела жадность, граничащую со страданием, когда он отрешенно и сосредоточенно, как наркоман, рассматривал содержимое кастрюлек, но потом он преодолел себя и протянул медный котелок с мясом сначала Франциске.
— О небо! — сказал Патрик. — Вы явно произвели на него большое впечатление.
Она взяла самый маленький и нежирный, какой только могла найти, кусочек отварной говядины. А ведь я была так голодна, почти все воскресенье я проспала, вернувшись с кампанилы, я вошла в свой номер и сразу заснула, спала чуть ли не до самого вечера; она подсчитала дни: да ведь это моя первая настоящая еда с пятницы, с того момента, как я покинула Милан, у меня должен был бы быть зверский аппетит, а вместо этого я вынуждаю себя отрезать кусочек мяса, попробовать белой фасоли, которая, кстати, чудесно приготовлена, мне как-то опять не по себе, как недавно на катере, значит, дело не в морской болезни, а в мигрени, эта дурнота, которая всегда предшествует мигрени, хотя, конечно, я просто потому не могу есть, что сижу с этими мужчинами, с которыми я не желаю иметь никакого дела, потому что сижу между профессиональным убийцей и его жертвой, да еще напротив маленького гангстера, молодого человека, который слишком рано понял, что не обязательно работать, чтобы жить, и еще потому, что я сознаю, что нахожусь в западне, если убийца знает, что кому-то известна его профессия, в какую же историю я влезла, я, со своим гор — дым бегством, сначала серия мелких унижений, а теперь это, представляю себе лица Герберта и Иоахима, если бы они могли меня сейчас увидеть, сначала серия едва заметных унижений, легкое землетрясение у меня под ногами, а теперь падение в бездну опасности, просто не верится, что я должна твердо сказать себе: я в опасности, в опасности, в опасности, слово это замелькало в ее мозгу, как повторяющийся сигнал, но погасло, потому что она увидела, как ест Крамер.
Крамер жрал. Он начал незаметно, отковыривал кусочки, пробуя, устраивая на своей тарелке горку из красноватого зимнего салата, белой фасоли, ломтей мяса, постепенно превращая компактную горку в огромную массу еды, но через несколько минут, когда он со знанием дела лишь только пробовал пищу, началось не радостное смакование, а нечто другое: заработал механизм прожорливости, который включился, как мотор, работа которого все ускорялась и ускорялась. При этом Крамер ел не то чтобы быстро и жадно, он ел, скорее, медленно и тщательно, основательно пережевывая пищу; но что превращало процесс еды в заглатыванье, в забивание глотки — был ритм, заставляющий думать о часовом механизме, ритм, в каком он запихивал пищу в рот, отсутствующий взгляд наркомана, безмолвность белого лица, этой маски, на которой открывалось и закрывалось, открывалось и закрывалось отверстие, дыра, окруженная губами обжоры. И тут со лба его потек пот, он тек ручьями по щекам, белая маска заблестела от влаги, на бровях повисли капли, глаза наполнились прозрачной жидкостью, словно водой, Крамер достал носовой платок и высморкался.
— Ну, — воскликнул Патрик, — что я вам говорил?
Странно, но, собственно говоря, это даже не вызывает отвращения. У меня не возникает желание отвернуться, не смотреть, наоборот, это как бы завораживает меня, я не могу оторвать глаз, это почти великолепно, потрясающий спектакль, где на сцене — жрущий человек. Демонстрация слабости убийцы. Это болезнь; если бы удалось излечить его от этого, возможно, удалось бы излечить его и от страсти убивать.
— Вы читали «Жизнь Сэмюэла Джонсона» Босуэлла? — спросил Патрик. — Наверно, именно так жрал Сэмюэл Джонсон.
Значит, пока Крамер ел, его можно было, ничем не рискуя, оскорблять. Дешевая месть за оторванную пуговицу из чистого золота. Крамер отсутствовал; с отсутствующим видом он методично наполнял себя едой; он посмотрел на Патрика, но не увидел его; пот заливал его лицо. Ему можно сейчас говорить все что угодно прямо в лицо, залитое от обжиранья потом, как морфинисту, как курильщику опиума. Она тоже решила попробовать.
— Вы убийца, Крамер, — сказала она, — и вы знаете, что вы убийца.
Он не слушал. Патрик посмотрел на Франциску, словно перед ним было привидение. Луиджи, конечно, ничего не понимал, а Крамер, продолжая жрать, смотрел куда-то вперед, в зал, в грязный зальчик-столовую при баре Бартоломео, где, кроме него, никого не было, не считая молодого человека, читавшего книгу.
Крамер кончил есть совершенно внезапно. Он положил нож и вилку на тарелку и какое-то время сидел неподвижно, полностью погруженный в себя. Потом он встал и начал прохаживаться, тяжелый в своем бесформенном зимнем пальто неопределенного цвета.
— Обратите внимание, — насмешливо сказал Патрик. — Сейчас начнется самое интересное: он будет чихать.
Крамер уже держал в руках носовой платок, когда принялся чихать бесчисленное количество раз, он расхаживал по столовой, и чихал, и подносил платок к носу, и вытирал свое лицо, которое все это время оставалось совершенно белым и, несмотря на чиханье, неподвижным, как маска из папье-маше.
— Так называемое желудочное чиханье, — объяснил Патрик, его голос был полон холодного, торжествующего веселья, — это мне объяснил один врач. Есть обжоры, которые после каждой еды, которая доставляет им удовольствие, чихают подряд пятнадцать-двадцать раз.
Он расхохотался, а Крамер, продолжая чихать и вытирать лицо платком, вышел.
— Теперь ему нужно на свежий воздух, — сказал Патрик, но тут он заметил, что Крамера в комнате нет, что они одни. Он замолчал.
Луиджи встал и принялся настраивать телевизор. Читающий молодой человек перестал читать и посмотрел на Патрика.
— Ну же, — сказала Франциска. — Убейте Крамера!
Патрик не ответил, только молча посмотрел на нее.
— Не смотрите на меня так растерянно, — сказала Франциска. — Ведь наверняка у вас в кармане револьвер. Чего же вы ждете?
Молодой человек, все это время читавший газету, встал. Держа ее в руке, он подошел к их столику и сказал Патрику:
— Я отыскал нечто замечательное. Посмотрите на одну из этих репродукций Тинторетто, синьор О’Мэлли, ну, например эту, «Благовещение»… — Он открыл книгу и положил ее перед Патриком на стол.
— Когда он вернется, убейте его! — сказала Франциска.
— Нет, не рассматривайте картину целиком, вы должны выделить какую-нибудь деталь, фрагмент, кстати, качество репродукции очень хорошее. Вы узнаете Тинторетто сразу.
Борода молодого человека подрагивала от волнения, он был высокий и худой, а борода напоминала дикие заросли.
— Он художник, — объяснил О’Мэлли. — Очень хороший художник.
— Вы должны стрелять наверняка, — сказала Франциска, — ведь это же очень просто: когда он снова войдет сюда…
— Возьмите какую-нибудь деталь Тинторетто, — сказал художник, — и перед вами картина Джексона Поллока. Это просто потрясающе.
— Вы ошибаетесь, — сказал Патрик, — у меня нет револьвера.
— И я выяснил, что это нс случайность, — торжествующе сказал художник. — Я занимался творчеством Томаса Харта Бентона, учителя Поллока, — он был под большим влиянием Тинторетто. Таким образом, существует прямая связь между Тинторетто и Поллоком.
— Вы не могли бы ему сказать, чтобы он исчез? — спросила Франциска.
— В ближайшие дни зайду к вам в ателье, Бруно, — сказал Патрик художнику. — А сейчас мне надо обсудить кое-что очень важное с этой дамой.
— Вы хотите убить Крамера, — сказала Франциска, — но вместо этого вы ежедневно общаетесь с ним. Вы хотите его убить, а сами изучаете природу его насморка. Вы хотите его убить, а сами обедаете или ужинаете с ним. Хотите его убить и позволяете отрывать у вас пуговицы. Судя по всему, вам мерещится совершенное убийство. Да, именно об этом вы мечтаете. Но вы знаете, что никогда не сумеете этого сделать. Вы хотите убить, но упускаете возможность. Вы неудачник, вы просто неудачник. Если мужчина хочет убить, он должен сделать это быстро, на месте и без обдумыванья. Все остальное — это хладнокровное убийство, а вы не убийца. Вы вообще не способны лишить кого-либо жизни. А теперь выясняется, что у вас даже нет с собой револьвера. Господи, Патрик, какой же вы все-таки неудачник!
В комнате снова заверещал телевизор, какие-то тени в костюмах восемнадцатого века разыгрывали на экране какую-то драму. Художник со вздохом захлопнул книгу и вернулся к своему столику. Луиджи продолжал крутить кнопки настройки.
Сатанинский ангел, мужчина с дурным глазом из «Павоне» — в какую же нелепую историю я вляпалась. Жаль. И все же он ангел и одновременно дьявол, его взгляд опасен, его взгляд из-за букета цинний в чайном зале «Павоне». Но этого взгляда хватает лишь для того, чтобы разглядеть лицо за маской, но не для того, чтобы ее сорвать. Он все видит насквозь, но попит его словно охватывает паралич; он застывает, словно увидел слишком много, больше, чем его взгляд способен вынести.
