Максим Кантор - Совок и веник (сборник)
– Ваша литераторша – зверь.
Впрочем, он знал только то, что она исполнила его просьбу.
Полукровка
Гусев был еврей. Казалось бы: ну еврей и еврей. С кем не бывает. Наплюй.
Но Гусев переживал. Дело в том, что по паспорту он был русский, как и его отец. И имя, и отчество, и фамилия у него были совершенно русские. Только мама была еврейка, но она давно умерла, и про ее национальность никто не знал.
Даже жена у Гусева была русской. Блондинка по фамилии Крысина, и работает медсестрой, как ни посмотри – ничего еврейского. Ан нет, выяснилось, что и у нее мама – урожденная Рабинович.
И всегда так случалось, что они попадали в глупейшие положения. Придешь в гости, поешь, и разговор вдруг зайдет о евреях.
И скажем, кто-нибудь за столом брякнет: «Жиды Христа распяли», – или что похлеще.
И всякий раз Гусев с Крысиной испытывали противоречивые чувства.
Они недоумевали, стали бы при них говорить такое, если б их еврейство было общеизвестно.
Или это даже своего рода провокация, чтобы вывести их на чистую воду.
Или кому-нибудь уже все известно, и он сознательно норовит оскорбить.
И как прикажете реагировать?
Им всегда хотелось заспорить, но одновременно казалось, что это будет искусственно.
Как-то раз Гусев в шутку возразил, что, мол, Христос сам был еврей, но тут же застеснялся своей напористости.
Дома, жене, он сказал:
– Все-таки правильно, чтобы с антисемитизмом боролся кто-то с абсолютно чистой родословной. Куда убедительнее, когда совершенно русский человек с русской фамилией выступает против национализма.
– Но у тебя же русская фамилия.
– Русская-то русская, – заметил Гусев, – но обернуться по-всякому может. Знаешь, как было в пятьдесят втором? Ногти вырвут – и пулю в затылок. Только мозги веером по стене.
Обедали молча.
Или случалось ему идти по улице, и вдруг кто-нибудь в спину кричал: «Еврей!» Может, и не ему кричали, но Гусев вздрагивал. И как себя повести? Обернуться? Сказать: «Замолчи, гад, я не еврей»? Или наоборот: «Заткнись, фашист, да, я еврей»?
Если разобраться, думал Гусев, в слове «еврей», в сущности, и нет оскорбления. Говорят ведь, допустим, «немец» или «японец». Японец же не обидится, если его японцем назвать. Но стоило произнести про себя слово «японец», как делалось понятно, что это далеко не «еврей».
И если для проверки даже самым ругательным способом выговорить слово «японец», а потом сразу же «еврей», эффект будет совершенно разный.
Или, например, ехал он в такси.
– Везде евреи, – сказал шофер, – хоть того, хоть этого возьми. Окружили.
И снова Гусев поколебался ответить. А что скажешь? Не везде? А тот спросит: ты что, сам еврей, что ли? У них ведь такая логика. И тогда что? Врать? Говорить: нет, Гусев я, русский. И ведь это отчасти правда.
Почти вовсе правда, убеждал он себя. Вот в паспорте написано – русский. И говорю я по-русски. И живу в России. И зовут меня по-русски. Что ж я дергаюсь всякий раз? Но и отказываться сам от себя он не хотел.
Было бы вовсе недостойно, сказал он дома жене, еще и поддакивать.
И в этот раз снова вышло некрасиво. Отправились в гости. И как нарочно – опять об евреях. Словно и поговорить русскому человеку больше не о чем.
Компания, надо заметить, подобралась – фамилии одна другой гаже: Дандурей, Вапник и Чикатилло с супругой. И все, кого ни ткни, русские.
Русские! Можно не проверять: на лбу написано. Одни Гусев с Крысиной с русскими фамилиями. Словно нарочно.
И зашло об евреях.
Чикатилло говорит: русский народ споили. При этом наливает себе до краев всякой мерзости и выпивает. Еще – говорит – с девятнадцатого века жиды спиртным торгуют.
Залпом саданул два стакана, продолжает – если так дальше пойдет, нам генофонд нации изведут.
– Еще посмотрим, кто кого, – сказал Вапник. Съел огурец, поковырял грибы и говорит: – Еврейский синдикат все купил в России. Это же доказывается математически.
Объяснил, что в Америке финансовые магнаты сплошь евреи, и круговая порука их общеизвестна.
Дандурей сказал:
– Самое гнусное, что они революцию сначала устроили, русские храмы порушили, – а сейчас, когда семьдесят лет барахтаемся в дерьме, пальцем показывают и смеются.
Поговорили о Троцком.
Чикатилло вспомнил, что все чекисты – жиды.
Гусев хотел было сказать «не все», но сдержался. «И храмы русские – разве евреи рушили? – хотелось крикнуть ему. – Да где вы в ярославской деревне еврея сыщете? Нашему мужику волю дай, он и свой дом спалит».
Он молчал, глядя в стол, сжимая под скатертью кулаки. Не здесь бы, не в кругу друзей испытывать это горькое унижение немоты.
Он крикнул мысленно: «А Бабий Яр? А сожженные миллионы? А ваши русские мужики-черносотенцы с царем во главе? Что же вы все врете?»
Нос его заострился, глаза сузились.
«Да и что здесь за народ такой? – кричал он внутри себя. – Двумястами миллионами, видите ли, один крутит. А народ – здоровый болван – поворачивается, куда велят.
Сделали революцию, распродали страну, разруху устроили – и все евреи?!
Да если вы такие мямли – поделом!!!»
Через стол он видел, что и у жены его, Крысиной, лицо исказилось.
Чикатилло меж тем рассуждал: по новейшим сведениям, что любопытно, большинство нацистских палачей сами были евреями. Риббентроп, например, полукровка. Гейндрих. У Гитлера есть еврейская кровь.
Убивали, получается, сами себя. Передайте-ка холодец.
Гусев не проронил ни звука. Словно не с ними, не с этими людьми читал запрещенные книги, будто не они были его наперсниками.
Он чувствовал себя одиноким.
Жена Чикатилло подняла рюмку. «За русских женщих, которые не лягут в постель к еврею».
Гусев сам не заметил, как рука подняла стакан. Впрочем, давно хотелось выпить, во рту пересохло.
Чокнулся с женой, с соседями, опрокинул в себя водку. Но горше водки нутро язвила обида.
– Поздно, пора бы и домой, – сказал он хозяину.
Наутро позвонил Вапник. К слову заметил:
– Прицепились вчера к евреям. А Дандурей – тот, по-моему, и сам еврей. Не замечал? А погляди на него в профиль…
Чикатилло же сказал:
– Потешно до чего, как Вапник еврейские капиталы хаял. У него брат – банкир в Америке, еврей-евреем. Ну может, правда, татарин, черт их разберет.
Определеннее других высказался Дандурей:
– Про самого Чикатилло не скажу. А жена его – Эмилия Абрамовна Гальпер. Сам вроде белорус. Фамилия какая-то итальянская.
Боже мой, думал Гусев, лежа на диване после обеда, Господи Боже ты мой, чего же другого ждать в этой стране? Конечно же, все перемешано: татары, финны, азиаты – кто на этой земле чисто русский, где такие? И мучаются, и мучают других, от комплекса неполноценности, от беспомощности. Небось, у англичан с японцами такого бы не было.
И снова в словах «англичанин», «японец» прозвучала какая-то степенность и надежность.
И наутро Гусев шел на работу, огибая лужи, вдоль серых бетонных заборов, и крикнули: «Еврей!»
Он обернулся. Нет, не ему.
Оттепель
Хуже нет, как начнет подтаивать. Сегодня Петр пошел снег с крыши сгребать. Снег-то и потек. А он в своих ботах так и пополз вниз. Лопатой цепляется. А за что уцепишься? Не за что особенно. Покричал, чтоб руку дали. Ну, дураков нету за ним лезть. Да и не успеешь. Хоть он не быстро полз.
Народ с троллейбусной остановки смотрит: сползет? нет? Сполз.
Полетел.
И ладно бы в сугроб. Бывает, выживают. А сегодня сугробов-то нет. На лестницу упал, у парадного. Хуже нет – упасть на лестницу – сразу нога выскакивает, череп лопается и мозги текут. Почему я и говорю: не люблю такую погоду.
Интеллигент на чужбине
– Черт-те что творится в России, – заметил Лев Петрович, отрезая колбасу, – до какого кровопийства люди докатились.
– Это есть ад, – сказала немочка, у которой он гостил, отдыхая от московских страстей, – их не понимирен, варум либст ду такой фатерлянд.
Лев Петрович огладил бороду и сказал:
– Вот ты спрашиваешь, возможна ли демократия в варварской стране, можно ли все переделать на ваш, европейский лад.
– Йа, йа, это есть гроссе надежда для наш свободный мир.
– Нет такой надежды, – сухо сказал Лев Петрович и отхлебнул пива. – Взять, скажем, пиво у вас, ведь какое пиво, а? Не то что наше пойло – глотнешь и не знаешь, дотянешь до утра или нет.
Ну почему, почему, спрашиваю я, по какой такой причине страна, которая производит миллиарды танков, не может наварить хорошего пива? Почему?!
И так же с демократией.
– Доверчивый западный мир – да вы вглядитесь! Сумгаит, Карабах, Ташкент, Тбилиси: кровь хлещет, люди гибнут, режут детей, жгут заживо, сдирают кожу, кастрируют, ломают руки и ноги, – он сам почувствовал, что увлекся.
– Майн Готт, Лев, ты не должен возвращирен в этот криг. Я понимаю – там жена, фамилия, но ты есть должен всех перевазирен в мой дом.
– А, – махнул рукой Лев Петрович, – делать мне здесь нечего. Разве лекции почитать? Кафедры расхватали те, кто пошустрее. Нет уж, будем возвращаться. В Москву, за работу.
