В. Коваленко - Внук кавалергарда
— Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, — покривив губы, но с явным удовольствием от услышанной похвалы пролепетал Писарчук.
— Нет, что вы! — искренне возмутилась Матильда и даже всплеснула руками, — я откровенно поражена вашим талантом. Таким оригинальным, и пусть другие его не понимают, но годы нас рассудят. Все встанет по своим местам.
Писарчук все продолжал довольно кривиться и шмыгать носом, как получивший народное признание поэт. Но уже подошли к его дому.
Скрипнула калитка, и со двора вышел его отец. Одетый в старую работную фуфайку и новенькую шляпу. Хотя на дворе стоял мороз под тридцать градусов.
— Тять, ты куда? — окликнул его Писарчук, поправляя наехавшую на глаза шапку.
— Ты скотину покорми и Ваське с уроками помоги, а я скоро, — и он отмахнулся рукой, направляясь в сторону колхозного правления.
— Вот всегда так, — недовольно забурчал Писарчук, угощая Матильду семечками, — купит зимой шляпу и обязательно носить станет, хвалясь перед деревенскими, а летом та же история с новым стеганным пальто. Преть в нем до одурения будет, а не скинет, пока последний колхозник не увидит его в новой покупке. Рокфеллер хренов, — вздохнул Писарчук и, сняв очки, стал протирать их.
— Да, старость не радость, — философски вздохнула Матильда, — Вячеслав Иванович, а почитайте еще свои стихи, — умоляющим голосом попросила она, смущенно ковыряя носком валенка снег.
— Да мне скотину пора кормить, давай завтра, — залезая в дужки очков, как в оглобли, предложил он. — И что ты меня все на «вы»? — неожиданно возмутился Писарчук. — Знаешь же, что на вы у нас только выродки и… — едва не заматерился он и торопливо продолжил: — ты же ненамного младше меня, давай перейдем на «ты».
Матильда смущенно закрыла лицо варежкой.
— Ой, неловко как-то, — зарделась она.
— Ничего, нормально. Ну, я пошел, — и он пнул ногой калитку.
— Вячес… Слав, Славик, — крикнула она ему вслед, — не забудь, пообещал стихи на завтра. — И она, сияя от счастья, радостно помахала ему рукой.
Ковыряя на карде навоз, он восторженно думал о своей поэзии и с ненавистью о пучеглазом редакторе газеты. «Ничего, годы нас рассудят, еще поймешь, кто такой был поэт Вячеслав Чумаков. Меня народ признал, — думая о Матильде во множественном числе, хорохорился он. — Сам табуретки делай, учитель лысый, — распаляясь, все ожесточенней работал он, пока не взмок. — Статейку черканул, и он самый умный, а я их вон сколько написал. Тебе и не снилось, чмо лысое», — в сердцах плюнул Писарчук себе под ноги и зло отбросил вилы. Он стремглав кинулся домой и там, швырнув пальто на койку, сел за стол писать поэму. Ее первые строчки только что пришли к нему. Он жил ими, он чувствовал их. Как чувствует земля приход весны. И сейчас он утопал в рифмованных словах. Писарчук жил ими.
Теперь с работы он возвращался с Матильдой, по дороге читал ей витиеватый курс деревенской поэзии, умиляясь строками собственного сочинения.
— Вот, послушай, — остановился он на дороге и, жестикулируя, прочитал отрывок из новой поэмы:
Шумно в теплой избенке,Дым до пола стелется.Кто играет в дурака,Кто на нарах щерится.Посторонний кто войдет,Задохнется разом,Делать нечего емуБез противогаза.
Матильда млела от этих строчек и только восторженно ахала. Писарчук начинал горячо объяснять, где он увидел картину и почему пришел к мысли написать в стихах этот жизненный набросок.
— Понимаешь, этот будничный рисунок достоин того, чтобы его увековечили в поэзии, — с блеском в глазах доказывал он девушке. Та, кивая головой, была согласна со всеми объяснениями Писарчука. Она просто его боготворила.
Однажды в конце февраля, под праздник, Писарчук сидел в комнате отдыха доярок и пил чай, когда увидел, как из ворот фермы два человека, завфермой и фуражер, выволокли связанного теленка и положили в розвальни. Затем накрыли рогожкой и погнали лошадь в сторону города. Благо, город был рядом.
— Вот ворье ненасытное, — в голос ругнулся Писарчук и, взяв с полки общую тетрадку, сел, возмущенный до предела, писать заметку в районку. Он и назвал ее «Утренние воры».
Писал от души, возмущенный произошедшим, он искренне костерил расхитителей народного достояния. Обзывал их хапугами и ненасытными крохоборами. А закончил патриотическим всплеском: так мы коммунизм не построим никогда, пока рядом с нами живет такое ненасытное ворье. Презрение хапугам. И еще в конце он приписал: а телку увезли на новых санях. Словно это имело значение — на чем увезли телку.
Писарчук выдрал из тетради исписанные листы и отнес их городскому шоферу, приезжающему на ферму за утренним молоком. Пугающе строго наказал водителю — только лично завотделом сельской жизни.
А через час он рассказывал Матильде, брызжа слюной и размахивая руками, о том, какие паскудные в их деревне люди, — первый председатель Симагин погиб за строительство новой жизни, а сейчас, когда жизнь идет семимильными шагами в светлое будущее, к коммунизму, среди нас полвека спустя живут расхитители народного достояния, тормозя своей алчностью, своим стяжательством движение к светлому будущему. В радужную цивилизацию, и, значит, напрасно геройски погиб Симагин, луч света в темном царстве капитализма.
Писарчук в своей пламенной речи сознательно ушел от сплетен. А правда была в том, что спустя пятьдесят лет открылась истинная причина гибели первого председателя колхоза Симагина: его треснули колом из-за бабы в пьяной драке на гулянке. Похотливый, как бык-производитель, первый председатель был слаб перед каждой юбкой и, конечно, выписывал донжуанские кренделя. За что и получил колом по башке. А позже раздули, что убит был рукой кулака за пахотную землю. И мемориальную доску на правлении колхоза водрузили. А теперь по весне там торжественно принимали в комсомол. Писарчук в бытность там тоже стоял по стойке смирно, весь гордый от происходящего.
Конечно, Писарчук об этом знал, но он специально ушел от этого пустого наговора, он был выше всяких ненужных, даже вредных сплетен.
Матильда, затаив дыхание, слушала захватывающую речь Писарчука, а под конец спросила заговорщицким тоном:
— А сегодня в кино пойдем?
Писарчук даже онемел от неуместности и несуразности подобного вопроса.
— Дура, баба! — взревел он и задергал нервно щекой, в дикой ярости смахнув рукой со стола чернильницу. Он не мог поверить, что неглупая вроде бы девушка могла после его душевной речи задать неуместный вопрос о кино, это его окончательно взбесило. И, высказав ей все, что он о ней думал, неприятно растревоженный, ушел домой.
А через два дня, под вечер, когда Чумак корпел над поэмой, к ним в дом влетел взбешенный председатель колхоза, а следом за ним участковый милиционер. Председатель швырнул на стол газету и взревел:
— Где ваш хренов бумагомаратель?!
Писарчук, несколько испуганный диким голосом председателя, вышел из передней комнаты.
— Ты что, олух царя небесного, натворил? — рычащим голосом, багровый от возмущения, накинулся на него глава колхоза. Участковый предусмотрительно встал между ними.
— Ты угомонись, Ерофеич, остынь. Разберемся, — осадил он взбешенного председателя.
— Ты что ж непроверенные факты пишешь, не согласованные, так нельзя, сейчас проверяющие замучают, — мирным голосом сказал участковый и рукой преградил дорогу озверевшему председателю.
— Он у меня с работы вылетит и из деревни тоже, — крикнул председатель и упал грузно на лавку.
— Ды что ж ты натворил, сынок? — запричитала мать.
— Я и сам не знаю, — испуганно пролепетал Писарчук.
— Почитай, олух тупорылый, — швыряя газетой в Писарчука, прокричал председатель.
Писарчук поднял газету с пола и, открыв ее, увидел свою статью «Утренние воры».
Он как-то радостно посмотрел на мать и выдохнул облегченно:
— А тут все правильно.
— Что правильного? — снова взревел председатель. — Этого теленка еще по весне купил районный зоотехник и деньги по квитанции заплатил, и чтоб колхоз кормил его до весны, тоже деньги заплатил. Все квитанции в бухгалтерии, проверь. А что ты хочешь, начальство есть начальство, — скривил он лицо в гримасу, — и поперек батьки стоять незачем. Всем угождай, всем стелись. А в благодарность тебя в газете пропишут как вора. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Теперь проверяющие замордуют, работать некогда будет, и за это низкий поклон вашему сынку, — встал и потешно поклонился.
— А завтра на работу не выходи. Я тебя уволил. Писарчук хренов, — плюнул он в досаде и вышел из дома.
За ним поспешил участковый.
