Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Правда – сукин сын или правда – спасибо?

– Правда, что ты сказал про разочарование.

– Приезжай в любое время, Бернат.

Они не знали, что садиться в поезд нужно из сектора «C», и им пришлось бежать по перрону. Фрау Урсула увидела их снова уже из окна купе и подумала: боже мой, какие шумные.

Бернат, отдуваясь, запрыгнул в вагон. Прошла, наверное, целая минута, а он все стоял и с кем-то разговаривал, активно жестикулируя, поправляя рюкзак и показывая кому-то билет. Я не знал, что лучше: пойти помочь ему или пусть сам разбирается, не надо ему мешать. Бернат наклонился, выглянул в окно и улыбнулся. Наконец он устало сел и снова посмотрел на Адриа. Когда провожаешь на вокзале близкого друга, нужно уходить сразу, как только тот сел в вагон. Но Адриа уже упустил этот момент. Он улыбнулся в ответ. Затем они стали смотреть каждый в свою сторону. Одновременно взглянули на часы. Три минуты. Я набрался мужества, помахал ему на прощание рукой; он, кажется, даже не пошевелился, и я ушел не оглядываясь. Тут же на вокзале я купил «Frankfurter allgemeine»[219] и стал листать ее в ожидании обратного автобуса, пытаясь отвлечься от противоречивых мыслей о недолгом пребывании Берната в Тюбингене. На двенадцатой странице – заголовок краткого сообщения, всего одна колонка. «Психиатр убит в Бамберге». В Бамберге? Это в Баварии. Бог мой, ну кому понадобилось убивать психиатра?

– Герр Ариберт Фойгт?

– Да.

– Я без записи, извините.

– Не важно, проходите.

Доктор Фойгт учтивым жестом пригласил смерть войти. Посетитель сел на скромный стул в приемной, а доктор вошел в кабинет, говоря: минуточку, я вас позову. Из кабинета донесся шелест собираемых бумаг и стук открываемых и закрываемых ящиков бюро. Наконец доктор высунулся из-за двери и пригласил смерть в кабинет. Посетитель сел, повинуясь жесту доктора, и врач тоже сел.

– Я вас слушаю, – сказал он.

– Я пришел убить вас.

Прежде чем доктор Фойгт успел отреагировать, посетитель встал и нацелил «стар» ему в висок. Под дулом пистолета доктор опустил голову.

– Ничего не поделаешь, доктор. Вы уж знаете, смерть приходит когда хочет. Без записи.

– Вы поэт? – не поднимая головы, покрываясь по́том.

– Синьор Фаленьями, герр Циммерманн, доктор Фойгт… Вы приговорены к смерти от имени жертв ваших бесчеловечных экспериментов в Освенциме.

– А если я скажу, что вы ошиблись?

– Насмешите. Лучше не говорите.

– Я дам вам вдвое больше.

– Я убиваю не за деньги.

Тишина. Капли пота катились у доктора по носу, словно он сидел в сауне с Бригиттой. Смерть решила прояснить свою позицию:

– Вообще я убиваю за деньги. Но вас – нет. Фойгт, Будден и Хёсс. С Хёссом мы не успели. Но вас и Буддена убьют ваши собственные жертвы.

– Я прошу прощения.

– Не смешите.

– Я скажу, как найти Буддена.

– Фи, предатель. Скажите.

– В обмен на мою жизнь.

– Просто так.

Доктор Фойгт судорожно сглотнул. Он сделал усилие, пытаясь взять себя в руки, но напрасно. Он зажмурил глаза и, злясь на себя, против воли разрыдался.

– Ну! – крикнул он. – Кончайте!

– Вы торопитесь? Я – нет.

– Чего вы хотите?

– Мы с вами проведем эксперимент. Вроде тех, которые вы проводили с вашими крысятами. Или с их детьми.

– Нет.

– Да.

– Кто здесь? – Он хотел поднять голову, но не смог из-за пистолета.

– Не волнуйтесь, это друзья. – Смерть нетерпеливо поцокала языком. – Итак, где скрывается Будден?

– Я не знаю.

– Ой! Вы решили его спасти?

– Мне плевать на Буддена. Я раскаиваюсь.

– Поднимите голову, – сказала смерть, бесцеремонно беря его за подбородок. – Что вы помните?

Темные и молчаливые тени подняли перед ним, как на выставке в приходском культурном центре, стенд с фотографиями: мужчины с лопнувшими глазами, заплаканный ребенок со вскрытыми, как плоды граната, коленями, женщина, на которой испробовали кесарево сечение без обезболивания. И еще несколько человек, которых он не помнил.

Доктор Фойгт снова разрыдался, он кричал и звал на помощь. Пока выстрел не заставил его умолкнуть.

«Психиатр убит в Бамберге». «Доктор Ариберт Фойгт был убит выстрелом в голову в своем кабинете в баварском Бамберге». Я уже пару лет жил в Тюбингене. Тысяча девятьсот семьдесят второй или семьдесят третий год, не помню точно. Но я точно помню, что несколько долгих ледяных месяцев страдал из-за Корнелии. Про Фойгта я еще ничего не мог знать, потому что еще не прочитал арамейский манускрипт, не знал всего, что знаю сейчас, не задумал еще написать тебе это письмо. Через пару недель начинались экзамены. И каждый день я переживал из-за какого-нибудь эксперимента Корнелии. Может быть, я это не прочитал, Сара. Но как раз тогда кто-то убил в Бамберге психиатра, и я даже представить себе не мог, что он был связан со мной больше, чем Корнелия со всеми своими секретами и экспериментами, вместе взятыми. Какая странная штука жизнь, Сара.

Каюсь, я мало плакал, когда умерла моя мать. Я весь был поглощен столкновением с Косериу, моим кумиром, который костерил Хомского, моего кумира, и, что интересно, не ссылался на Блумфилда[220]. Я знаю, он делал это для того, чтобы задеть нас, но в тот день, когда он стал высмеивать Language and Mind[221], Адриа Ардевол, чувствовавший некоторую усталость от жизни и прочее в таком духе, начал терять терпение и тихо сказал по-каталански: хватит, герр профессор, хватит, все понятно, можете не повторять. И тут Косериу направил на меня через стол самый устрашающий взгляд из своего репертуара, и одиннадцать моих одногруппников замолчали.

– Хватит что? – обратился он ко мне по-немецки.

Я трусливо промолчал. Меня обуял страх от его взгляда и от мысли, что сейчас он меня разнесет перед всей группой. И это притом что однажды он похвалил меня, застав за чтением Mitul reintegrării[222], и сказал: Элиаде – хороший мыслитель, вы правильно делаете, что читаете его.

– Потом зайдите ко мне в кабинет, – тихо сказал он мне по-румынски. И продолжил вести занятие как ни в чем не бывало.

Трудно поверить, но когда Адриа Ардевол входил в кабинет Косериу, у него не дрожали колени. За неделю до этого он расстался с Августой, преемницей Корнелии, которая не предоставила ему возможности разорвать отношения самому, потому что без всяких объяснений бросила его ради нового эксперимента два десять ростом – баскетболиста, только что залученного известным штутгартским клубом. Отношения с Августой были размеренными и спокойными, но Адриа решил отдалиться от нее после пары ссор из-за глупостей. Stupiditates[223]. И сейчас он был не в духе, а мысль о страхе перед Косериу была так унизительна, что одного этого хватало для того, чтобы не чувствовать страха.

– Садитесь.

Диалог вышел любопытный, потому что Косериу говорил по-румынски, а Ардевол отвечал по-каталански: оба следовали курсу взаимной провокации, взятому уже на третий день занятий, когда Косериу сказал: в чем дело? почему никто ничего не спрашивает? – и Ардевол задал свой первый вопрос, трепетавший у него на языке, о языковой имманентности, и все оставшееся занятие было ответом на вопрос Ардевола в десятикратной мере – я храню этот ответ в сердце как сокровище, потому что это был щедрый подарок гениального, но невыносимого ученого.

Диалог вышел любопытный, потому что, говоря каждый на своем языке, они прекрасно понимали друг друга. Диалог вышел любопытный, потому что они знали, что оба видят читаемый курс как этакую «Тайную вечерю» в Санта-Марии делле Грацие[224], Иисус и двенадцать апостолов – все обращены в слух и ловят каждое слово и малейший жест Учителя, кроме Иуды, от всех отстраненного.

– И кто же Иуда?

– Вы, разумеется. Что вы изучаете?

– По меню: история, философия, кое-что из филологии, лингвистики, что-то из богословия, греческий, иврит… В общем, все время ношусь между Брехтбау и Бурзе.

Пауза. Наконец Адриа признался: я очень… очень недоволен, потому что хотел бы изучать все.

– Все?

– Все.

– Н-да. Мне кажется, я вас понимаю. Как обстоят ваши дела в академическом плане?

– Если все будет хорошо, я защищаю диссертацию в сентябре.

– О чем вы пишете?

– О Вико.

– Вико?

– Вико.

– Это хорошо.

– Ну… мне… Все время хочется что-то добавить, подредактировать… Я никак не могу завершить.

– Когда вам назначат дату представления работы, сразу сможете.