Жауме Кабре - Я исповедуюсь
На четвертый раз экскурсовод, который уже давно посматривал на Берната с недоверием, подошел к нему вплотную и заглянул ему в глаза, словно пытаясь понять, не издевается ли над ним этот молчаливый и одинокий турист, или же он пал жертвой красот Бебенхаузена, а может быть, его рассказов. Бернат устремил восхищенный взгляд на потрескавшийся диптих, а экскурсовод неодобрительно поцокал языком, качая головой, и сказал: монастырь Бебенхаузен, который мы сейчас осмотрим, был основан Рудольфом Первым Тюбингенским в тысяча сто восьмидесятом году и секуляризирован в тысяча восемьсот шестом.
– Wunderbar. Что значит «секуляризирован»? – Молодая красивая женщина, укутанная, как эскимос, и с красным от холода носом.
Когда они, полюбовавшись шедевральными потолочными кессонами, снова вышли во двор, Бернат высмотрел из-за спин заледеневших экскурсантов, что Адриа дочитал приблизительно до восьмидесятой страницы: Элиза уже спустила воду из пруда, отчего погибли красные рыбки; эмоционально это очень напряженная сцена: лишая мальчиков рыбок, она наказывает их чувства, а не тела. И это подготавливает читателя к неожиданному финалу, которым Бернат был особенно доволен и которым даже скромно гордился.
Экскурсий больше не было. Бернат стоял во дворе, не сводя глаз с Адриа, который как раз дочитал сто третью страницу, сложил листы и застыл, уставившись на обледеневший самшит, росший напротив. Вдруг он встал, и тут я заметил Берната, который смотрел на меня, как на привидение, очень странно и говорил: я уж думал, ты замерз насмерть. Мы молча вышли, и Бернат робко спросил, не хочется ли мне осмотреть монастырь с экскурсией, на что я ответил: нет, я знаю эту экскурсию наизусть.
– Я тоже, – ответил он.
Когда мы вышли, я сказал, что мне необходимо срочно выпить горячего чая.
– Ну что, как тебе?
Адриа с удивлением посмотрел на друга. Тот кивнул на папку в его руке. Прошло восемь, или десять, или тысяча секунд томительного молчания. Потом Адриа, не глядя на Берната, сказал: очень плохо, очень. Все неживое, эмоции фальшивые. Не знаю почему. Я считаю, это просто из рук вон плохо. Я не знаю, кто такой Амадеу, и, что хуже всего, мне на это наплевать. Про Элизу я даже не говорю.
– Ты шутишь. – Бернат был бледен, как моя мать, когда она сказала, что отец ушел на небо.
– Нет. Я не понимаю, зачем ты с таким упрямством пишешь, если в музыке…
– Ну ты и сукин сын!
– Тогда зачем ты дал мне читать?
На следующий день они сидели в автобусе, который должен был довезти их до вокзала в Штутгарте, потому что с идущим через Тюбинген поездом что-то случилось. Каждый смотрел в свое окно. Бернат упрямо и недружелюбно молчал – с самого дня памятной поездки в Бебенхаузен он тщательно следил за тем, чтобы сохранять каменное выражение лица.
– Однажды ты сказал мне, что настоящих друзей не обманывают. Помнишь, Бернат? Так что хватит корчить из себя оскорбленное достоинство, чтоб тебя!
Он сказал это довольно громко, потому что, когда они говорили по-каталански в автобусе, идущем из Тюбингена в Штутгарт, возникало ощущение какой-то отчужденности и легкости.
– Что, прости? Ты это мне?
– Да. И ты добавил, что если твой настоящий друг не способен сказать тебе правду и предпочитает вести себя как все… Ах, Бернат, какие красивые слова… Мне не хватает искры, магии. Никогда больше не ври мне, Адриа. Или ты больше не друг мне. Ты помнишь? Это твои слова. Ты сказал еще кое-что, ты сказал, я знаю, что ты единственный говоришь мне правду.
Он посмотрел на него сбоку:
– И я всегда буду говорить тебе правду, Бернат.
И, глядя вперед, добавил:
– Если мне хватит мужества.
В молчании они проехали еще несколько километров сквозь влажный туман.
– Я играю на скрипке, потому что не умею писать, – сказал Бернат, глядя в окно.
– Вот это мне нравится! – воскликнул Адриа. И посмотрел на сидящую напротив женщину, словно ища ее поддержки.
Женщина отвела взгляд и стала смотреть на унылый серый и дождливый пейзаж, приближавший их к Штутгарту. Крикливые средиземноморцы, наверняка турки. Долгая пауза, пока наконец молодой турок повыше не смягчил выражение лица и не спросил, искоса глядя на своего товарища:
– Что тебе нравится? Что ты хочешь сказать?
– Настоящее искусство рождается из разочарования. Счастье бесплодно.
– Ну, если так, то я – твою мать – настоящий художник!
– Эй, не забывай, что ты влюблен.
– Ты прав. Но мне верно только сердце, остальное – дерьмо, – уточнил Кемаль Бернат.
– Я бы с тобой поменялся. – Исмаил Адриа не лукавил.
– Я согласен. Но это невозможно. Мы обречены завидовать друг другу.
– Как тебе кажется, что о нас думает сеньора напротив?
Кемаль посмотрел на пассажирку, которая упорно разглядывала в окно теперь уже городской, но такой же серый и дождливый пейзаж. Кемаль был рад, что можно наконец не сидеть с каменным лицом, потому что, как бы ты ни был оскорблен, это очень трудно. Не спеша, словно это был плод долгих раздумий, он проговорил:
– Я не знаю. Но я уверен, что ее зовут Урсула.
Урсула взглянула на него. Она открыла и закрыла сумочку – чтобы скрыть смущение, подумал Кемаль.
– И у нее есть сын нашего возраста, – добавил Исмаил.
На подъеме повозка жалобно застонала, и возница стал яростно погонять лошадей. Подъем был слишком крут для повозки с двадцатью пассажирами, но спор есть спор.
– Можете выворачивать карманы, сержант! – крикнул возница.
– Мы еще не поднялись.
Солдаты, жаждавшие, чтобы сержант проспорил, затаили дыхание, как будто бы это могло помочь бедным животным взобраться на холм, где начинались дома Вета. Подъем был похож на медленную и мучительную агонию, и, когда наконец повозка была наверху, возница рассмеялся и сказал: Аллах велик, и я тоже – у меня отличные лошади. Ну что, сержант?
Сержант отдал вознице монету, а Кемаль и Исмаил с трудом сдержали улыбку. Желая встряхнуться после испытанного унижения, сержант стал выкрикивать приказы:
– Все сюда! Сейчас мы покажем этим армянам!
Возница с удовольствием закурил, поглядывая, как вооруженные до зубов и готовые на все солдаты спрыгивали с повозки и устремлялись к дому на окраине Вета.
– Адриа!
– Да?
– Где ты был?
– А?
Адриа посмотрел вперед. Урсула одернула жакет и снова уставилась в окно, очевидно равнодушная к делам этих двух турок.
– Может быть, ее зовут Барбара.
– А? – Ему пришлось сделать усилие, чтобы вернуться в автобус. – Да. Или Ульрика.
– Если бы я знал, я бы не приехал.
– Если бы ты знал что?
– Что тебе не понравится мой рассказ.
– Перепиши его. Но попробуй вжиться в Амадеу.
– Главная героиня – Элиза.
– Ты уверен?
Турки помолчали. Наконец один из них сказал:
– Тогда обрати на это внимание, а то ты все описываешь с точки зрения Амадеу и…
– Ладно-ладно-ладно. Я перепишу. Хорошо?
На перроне Бернат и Адриа обнялись, и фрау Урсула подумала – ничего себе! Ох уж эти турки – прямо у всех на глазах! – и пошла в сторону сектора «B», который был дальше по перрону.
Обнимая меня, Бернат сказал: спасибо, сукин ты сын, правда, спасибо.
– Правда – сукин сын или правда – спасибо?
– Правда, что ты сказал про разочарование.
– Приезжай в любое время, Бернат.
Они не знали, что садиться в поезд нужно из сектора «C», и им пришлось бежать по перрону. Фрау Урсула увидела их снова уже из окна купе и подумала: боже мой, какие шумные.
Бернат, отдуваясь, запрыгнул в вагон. Прошла, наверное, целая минута, а он все стоял и с кем-то разговаривал, активно жестикулируя, поправляя рюкзак и показывая кому-то билет. Я не знал, что лучше: пойти помочь ему или пусть сам разбирается, не надо ему мешать. Бернат наклонился, выглянул в окно и улыбнулся. Наконец он устало сел и снова посмотрел на Адриа. Когда провожаешь на вокзале близкого друга, нужно уходить сразу, как только тот сел в вагон. Но Адриа уже упустил этот момент. Он улыбнулся в ответ. Затем они стали смотреть каждый в свою сторону. Одновременно взглянули на часы. Три минуты. Я набрался мужества, помахал ему на прощание рукой; он, кажется, даже не пошевелился, и я ушел не оглядываясь. Тут же на вокзале я купил «Frankfurter allgemeine»[219] и стал листать ее в ожидании обратного автобуса, пытаясь отвлечься от противоречивых мыслей о недолгом пребывании Берната в Тюбингене. На двенадцатой странице – заголовок краткого сообщения, всего одна колонка. «Психиатр убит в Бамберге». В Бамберге? Это в Баварии. Бог мой, ну кому понадобилось убивать психиатра?
