Жауме Кабре - Я исповедуюсь
– И тогда душа моя очистится от прегрешений?
– Именно так, аминь.
– Это известие лично для него, отец, – повторил гость, когда они в молчании дошли до края стылого двора монастыря Санта-Мария.
По обычаям бенедиктинского гостеприимства и поскольку путник не представлял никакой опасности, его также принял аббат, которому благородный рыцарь повторил: я ищу одного из ваших братьев, святой отец.
– Кого именно?
– Фра Микела де Сускеду.
– Среди нас нет монаха с таким именем. А что вам от него нужно?
– Это личное дело, святой отец. Семейное. И очень важное.
– В таком случае ваше путешествие было напрасным.
– Прежде чем вступить в орден Святого Бенедикта, он несколько лет был доминиканским монахом…
– Тогда я знаю, о ком вы говорите, – прервал его аббат. – Он как раз… Он живет в монастыре Сан-Пере дел Бургал, недалеко от Эскало. Фра Жулиа де Сау много лет назад был доминиканским монахом.
– Да славится Господь! – в волнении воскликнул Рамон де Нолья.
– Может быть, вы уже не застанете его в живых.
– Что это значит? – испугался благородный рыцарь.
– В монастыре Сан-Пере оставалось всего двое монахов, и вчера мы узнали, что один из них умер. Я не знаю кто: отец ли настоятель или фра Жулиа. Люди, принесшие эту весть, не знали точно.
– Тогда… Как мне…
– Когда остается один монах, устав велит нам закрыть монастырь, как это ни горько…
– Я понимаю. Но как мне…
– …и ждать лучших времен.
– Да, отец. Но как мне узнать, остался ли в живых тот, кого я ищу?
– Я только что отправил двух монахов за дарохранительницей и последним насельником Сан-Пере. Когда они вернутся, вы все узнаете.
В наступившей тишине каждый думал о своем. Наконец аббат сказал:
– Печально. Монастырь, в котором на протяжении почти шестисот лет в положенные часы ежедневно возносились хвалы Господу, закрывает свои врата.
– Печально, святой отец. Я отправлюсь в путь и, может быть, нагоню ваших монахов.
– Не стоит, подождите здесь. Через два-три дня они вернутся.
– Нет, святой отец, я тороплюсь.
– Как хотите. С ними вы не заблудитесь.
Обеими руками он снял картину со стены в столовой и поднес ее к балкону на свет угасающего дня. «Санта-Мария де Жерри», Модест Уржель. Подобно тому как во многих семьях главное место в столовой занимает нарядная репродукция какой-нибудь «Тайной вечери», у нас висел пейзаж Уржеля. С картиной в руке он вошел в кухню и сказал: Лола Маленькая, не отказывайся – возьми эту картину себе.
Лола Маленькая, которая все еще сидела за столом, глядя в стену, подняла взгляд на Адриа:
– Что?
– Это тебе.
– Ты сам не понимаешь, что говоришь, деточка. Твои родители…
– Это не важно, сейчас я главный. Я тебе ее дарю.
– Я не могу ее принять.
– Почему?
– Она слишком ценная. Не могу.
– Нет. Тебя пугает мысль, что мать была бы против.
– Не важно. В любом случае я ее не принимаю.
Я стоял с отвергнутым Уржелем в руках.
Я вернул картину на место, с которого ее никогда не снимали, и столовая приобрела привычный вид. Я ходил кругами по квартире – заглянул в кабинет отца и матери, сел за стол и пошарил в ящиках без какой-либо определенной цели. После этого Адриа задумался. Просидев пару часов, он встал и пошел в гладильню.
– Лола Маленькая…
– Что?
– Мне нужно вернуться в Германию. Я смогу приехать не раньше чем через шесть или семь месяцев.
– Не волнуйся.
– Я не волнуюсь. Оставайся здесь, пожалуйста. Это твой дом.
– Нет.
– Это скорее твой дом, чем мой. Мне нужен только кабинет…
– Я пришла сюда тридцать один год назад, чтобы заботиться о твоей матери. Теперь, когда она умерла, мне нечего здесь делать.
– Лола Маленькая, оставайся.
Через пять дней я смог прочитать завещание. На самом деле это нотариус Казес прочитал его в моем присутствии, в присутствии Лолы Маленькой и тети Лео. И когда он своим резким и высоким голосом объявил: я желаю, чтобы картина под названием «Санта-Мария де Жерри» кисти Модеста Уржеля, находящаяся в собственности семьи, была безвозмездно передана моей верной подруге Дулорс Каррьо, которую мы всегда называли Лолой Маленькой, в качестве ничтожно малого знака признательности за поддержку, которую она оказывала мне всю жизнь, я рассмеялся, Лола Маленькая разрыдалась, а тетя Лео в полной растерянности поочередно смотрела на нас обоих. Остальная часть завещания была более запутанной, не считая личного письма в запечатанном сургучом конверте, которое контратенор передал мне лично в руки и которое начиналось словами «дорогой Адриа, любимый мой сынок», – ничего подобного она мне не говорила за всю мою ссучью жизнь.
Дорогой Адриа, любимый мой сынок.
На этом у матери закончился сентиментальный запал. Все остальное были инструкции по магазину. Про моральные обязательства с моей стороны взять его в свои руки. Она в подробностях объясняла свои необычные отношения с сеньором Беренгером, закабаленным в магазине еще на год без жалованья в счет его старинной аферы с хозяйскими деньгами. Она писала, что твой отец всю свою жизнь вложил в магазин и теперь, когда меня нет, ты не должен забывать об этом. Но поскольку я знаю, что ты всегда делал и будешь делать только то, что тебе хочется, я совсем не уверена, что ты послушаешь меня, засучишь рукава, войдешь в магазин и заставишь всех работать на совесть, как это сделала я после смерти твоего отца. Не хочу говорить о нем плохо, но твой отец был романтиком – мне пришлось навести в магазине порядок, все рационализировать, и я превратила его в доходное дело, с которого мы с тобой смогли жить, а ведь я добавила денег всего ничего, ты знаешь. Мне очень жаль, если ты не останешься в магазине, но, поскольку я этого не узнаю, смотри. И она давала мне подробные указания, как вести себя с сеньором Беренгером, и просила меня им следовать. А затем возвращалась к личным темам и говорила: если я пишу тебе эти строки сегодня, 20 января 1975 года, то только потому, что врач сказал мне, что надежды практически нет и я долго не протяну. Я велела, чтобы тебя не отвлекали от учебы, пока не настанет время. Но я пишу тебе, потому что хочу, чтобы ты, кроме того, о чем я уже написала, знал еще две вещи. Первое: я вернулась в Церковь. Выходя замуж за твоего отца, я была ни рыба ни мясо, легко поддавалась влиянию, не знала точно, чего хочу от жизни, и, когда твой отец сказал мне: вероятнее всего, Бога не существует, я ответила: ах так, очень хорошо. Потом мне Его очень не хватало, особенно когда умер мой отец и когда умер Феликс и я осталась в одиночестве, не зная, что с тобой делать.
– Что со мной делать, говоришь? Любить меня.
– Я любила тебя, сын.
– На расстоянии.
– Дома не принято было проявлять эмоции, все вели себя сдержанно, но это не значит, что мы были плохие люди.
– Мама, я говорю, любить меня, смотреть в глаза, спрашивать, что я хочу делать.
– А смерть твоего отца окончательно все испортила.
– Но ты могла бы попробовать.
– Я так и не смогла простить тебе то, что ты бросил скрипку.
– Я так и не смог простить тебе, что ты заставляла меня быть лучше всех.
– Ты лучше всех.
– Нет, я умный и, если хочешь, сверходаренный. Но я не могу заниматься всем на свете. Я не обязан быть лучше всех. Вы с отцом ошиблись относительно меня.
– Твой отец – нет.
– Я заканчиваю диссертацию и не собираюсь изучать право. И я не начал учить русский.
– Пока.
– Ладно. Да, пока.
– Не будем больше спорить, я ведь умерла.
– Хорошо. А второе, что я должен знать? А кстати, мама, Бог существует?
– Я умираю с незалеченными ранами в сердце. Во-первых, я не знаю, кто и почему убил твоего отца.
– Что ты сделала, чтобы выяснить это?
– Теперь я знаю, что ты прятался за диваном и следил за мной. Ты знаешь вещи, о которых я не знала, что ты их знаешь.
– Ошибаешься. Я узнал только, что такое «бордель», а кто убил моего отца – нет.
– Эй, эй, сюда идет черная вдова! – испуганно крикнул инспектор Оканья, заглядывая в кабинет комиссара.
– Точно?
– Ты разве не окончательно от нее избавился?
– Чтоб ее!
Комиссар Пласенсия сунул в ящик стола недоеденный бутерброд, встал и стал смотреть в окно на оживленную улицу Льюрия. Почувствовав, что посетительница пришла и стоит в дверях, он обернулся:
– Какой сюрприз!
– Добрый день.
– Уже несколько дней, как…
– Да. Дело в том, что… Я заказала расследование и…
