Димфна Кьюсак - Скажи смерти «нет!»
Монетки падали в жестянку одна за другой. Только трое избежали штрафа — миссис Майерс, которая вообще не говорила, женщина на крайней койке возле двери, которая обращалась только к сестре и то лишь, когда ей было что-нибудь нужно, и, наконец, Шерли: Шерли никогда не говорила о туберкулезе, но зато могла без конца предаваться воспоминаниям о славном времени, когда янки были в Сиднее, отпускать ядовитые замечания в адрес персонала санатория или с откровенностью рассказывать всей палате о своих похождениях.
Миссис Холл была объявлена «совершенно здоровой». Доктора сказали ей, что она еще одно ходячее чудо и что она может отправляться домой, как только ее муж подыщет квартиру. Муж ее взял отпуск и целые дни проводил в поисках квартиры. Каждый день миссис Холл зачитывала вслух его подробный отчет об этих поисках, и вся палата следила за ними с огромным интересом.
Поправилась и мисс Робертсон. Наука одержала еще одну победу. Но у мисс Робертсон не было ни семьи, ни знакомых, и ехать ей было некуда. Она медленно вынимала вещи из тумбочки, сидя на койке, где она пролежала семь лет, и к ее радости примешивался страх. Спрингвейл стал ее миром, и она боялась того мира, что начинался за стенами Спрингвейла. Где теперь найти работу в ее возрасте, жалобно спрашивала она. И как может прожить одинокая женщина на пенсию в два фунта двенадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю? Прощаясь с палатой, она не выдержала и разрыдалась, а когда она пошла к выходу между длинными рядами коек навстречу своей нежеланной свободе, вид у нее был совсем убитый.
Мирна была полна надежд. Она уже восемь месяцев ждала, пока освободится место в отделении грудной хирургии кентерберийской больницы, куда она должна была лечь на прожигание спаек. Из-за этих спаек пневмоторакс не давал результатов, и Мирну беспокоило, что такая долгая проволочка с операцией может вызвать обострение болезни. Но теперь последнее просвечивание показало, что состояние ее нисколько не ухудшилось, и вот, поддавшись оптимистическому настроению, охватившему всю третью палату, Мирна вдруг преисполнилась уверенности, что ей уже недолго осталось ждать операции.
Письма Дорин по-прежнему подбадривали Джэн. Дорин продолжала прибавлять в весе, рентгеновские снимки ее были все более утешительными, а больница нравилась ей все больше — кормили там хорошо и персонал был изумительный. Самая мысль о том, что Дорин так успешно поправляется, поддерживала Джэн.
Джэн чувствовала, что уколы приносят ей пользу. Утихла боль в горле, аппетит улучшился, и она постоянно испытывала какое-то радостное возбуждение. Все будет чудесно.
И когда Барт видел Джэн радостной, полной надежд, ему легче было поверить в то, во что ему так хотелось верить.
Она, без сомнения, поправлялась. Они снова говорили о будущем, и им казалось, что радостный просвет уже виднеется где-то в конце этого года. Год больше не казался им бесконечностью. Как-то незаметно для самих себя они примирились с тем, что время приходится измерять санаторными мерками. И окрыленные надеждой, они в мечтах своих с легкостью преодолевали этот отрезок времени. В конце года они вернутся в лачугу. Само это слово вызывало в памяти дни их самого полного счастья, отблеск которого освещал настоящее и предвещал еще большее счастье в будущем.
Наконец подошел день врачебного осмотра, взвешивания и рентгена. Все забыли в этот день про жестянку с монетками, потому что каждый был слишком занят рассказом о результатах осмотра, чтобы помнить еще о штрафе, а собеседник не мог дождаться конца этого рассказа, чтобы поделиться своими собственными новостями, и потому тоже не напоминал о штрафе. Собранные деньги Мирна отослала, заказав лотерейный билет на имя третьей палаты.
Глава 45
IНезаметно бежали дни и недели. Однажды вечером, когда Барт вернулся в свою комнату после выходного дня, маленький Уэстон поднял голову, оторвавшись от медицинской книги.
— А, привет! Тут сестра оставила записку. Спрашивает, не мог бы ты в десять на ночное дежурство заступить. Должен был Смизерс дежурить, но он еще не вернулся: опасаются, что он снова запил.
— На ночное? Но я никогда раньше ночью не дежурил!
— Да это нетрудно.
— Черт бы подрал! — Барт расстроенно опустился на стул. — Ну что ты скажешь? Просто как снег на голову. А я-то мечтал выспаться как следует.
— Если хочешь, я за тебя подежурю.
— Да ну, не дури! Ты же весь день проработал. В десять? А сейчас семь. Ну ладно, я забегу с Джэн повидаюсь, а потом сразу сюда и попробую хоть пару часов подремать, чтоб там на дежурстве не уснуть.
Уэстон взглянул на него с усмешкой.
— Не беспокойся. Да один Джим Чэмберс не даст тебе задремать! Он сегодня с утра начал буянить.
Перемена, происшедшая в Чэмберсе за одни сутки, потрясла Барта. Этого тихого, кроткого, сдержанного, вечно погруженного в какие-то религиозные книги человека будто подменили. На Барта глядели сумасшедшие глаза незнакомого человека. Человек этот брызгал слюной, извергая бесконечный поток проклятий. Он поносил и сестру, и Барта, и соседей, и жену свою, и мать.
— Оставайтесь здесь и присматривайте за ним, а я подойду попозже и снова ему укол сделаю, если он не успокоится, — коротко сказала Барту сестра, когда он явился к ней ровно в десять за распоряжениями. Она уже отдежурила одна с семи до десяти часов, и на лице ее от усталости залегли глубокие морщины.
— Заткните же вы ему глотку бога ради! — жалобно попросил с соседней койки Пит Эндрюс. — Целый день приходится это выслушивать. Какого черта его в зеленую комнату не переводят?
Барт не отвечал. Он осторожно сдерживал рвавшегося с койки Джима, увещевая его при этом, как малое дитя. Но слова не доходили до сознания Джима, в его глазах снова появлялось какое-то чужое, несвойственное им выражение, и тогда его расслабленный рот извергал потоки ругательств, проклиная и жизнь и бога, бога прежде всего.
Больные беспокойно ерзали в постелях, натягивали на голову одеяла, зарывались в подушки, чтобы только не слышать нескончаемого потока истошных ругательств.
Сестра ввела иглу в вялую руку Чэмберса выше локтя, потом распрямилась со вздохом.
— Когда он немного успокоится, переведем его в зеленую комнату.
Толкая перед собой кресло, в котором лежал Чэмберс, Барт чувствовал, что к ним сейчас прикованы все взгляды и во всех этих глазах, что глядят на них с каждой койки, светится молчаливый вопрос. Фигуры, съежившиеся в постелях, всем своим обликом будто протестовали против необходимости слушать ужасную агонию умирающего, агонию, которая, может, завтра, а может, на следующей неделе ждет их самих. Страх вспыхнул в двадцать первой палате и теперь, распространяясь, как лесной пожар, переходил от соседа к соседу. И даже когда постель Джима исчезла из палаты и проклятия его стихли, страх продолжал оставаться среди них, он рос, принимал зловещие очертания — он мигал им и ухмылялся изо всех углов полутемной палаты.
Дарки, мальчишка-абориген, вдруг разразился громким плачем. Ночная сестра строго отчитала его и отправилась готовить шприц для нового укола, оставив подле мальчишки Барта. При ее приближении Дарки в ужасе выкатил глаза, и белки их страшно заблестели на его темном личике. Он вцепился Барту в руку и взвизгнул, когда игла вошла ему под кожу.
— Аборигены, они нюхом чуют! — сказал из темноты чей-то голос, и огонек зажатой в руке сигареты прочертил в воздухе черту, как будто подчеркивая значение сказанного.
— Они чуют. Они вроде бы как лошади или собаки — всегда нюхом смерть чуют.
— Заткнись-ка, Пит, — сердито оборвала его сестра. — Отправляйся-ка спать, а то ты у меня и не такого еще нюхнешь.
Больной тихо усмехнулся.
— Порядок, сестра. Вы, конечно, не о цветах толкуете.
— Ну, бога ради, Пит! Уж тебе-то не следовало бы шума поднимать! Ведь ты здесь у нас не первый год.
— В этом-то, может, и все дело, сестра. Я здесь слишком долго пробыл! — прозвучал им вслед его тихий голос, когда они направились в зеленую комнату.
— Оставайтесь здесь с Чэмберсом, а я пока другие палаты обойду, — сказала Барту ночная сестра. — Конечно, вы ему по-настоящему ничем не поможете, но все же укол его хоть немного успокоит. И смотрите, чтоб они не затевали в палате никакой бузы. А то если так пойдет, они у нас все к утру беситься начнут.
Сестра натянула дождевик и в нерешительности остановилась на пороге.
— И поглядывайте на двор, пока я до двадцать второй не доберусь. Если вы мне будете нужны, я вам дам знак фонариком. По телефону звонить нет смысла, это только снова их взбудоражит.
Она спустилась по ступенькам на дорогу и пошла между строениями, притаившимися под тяжко нависающим небом. После заката стало совсем холодно. В воздухе стоял запах осени, и с юга то и дело налетали порывы неистового ветра. Барт следил за высокой фигурой, двигавшейся через завесу косого дождя; фонарь прыгал в темноте, освещая только белые чулки и туфли сестры, которые, казалось, передвигались в темноте отдельно от тела. Барт видел, как отблеск ее фонаря появлялся на мгновение в темных окнах спящих палат, где лишь изредка в изголовье тяжелобольного мерцал слабый свет. А дальше, через дорогу, едва различимые в темноте, маячили пустые больничные бараки.
