Александр Проханов - Господин Гексоген
Кассета зазвучала, послышались звяканья тарелок, стук вилок, звон стеклянных бокалов. Белосельцев уже догадывался, каков будет фрагмент записи, насколько он невыносим и оскорбителен для самонадеянной гордой женщины.
«Но какова Дочь, сука вероломная!» – визгливо возмущался Зарецкий, и Белосельцев представил, как ерзали под столом его ноги и на длинном, беличьем лице обнажались желтые резцы. «Божилась, что поддержит Премьера, а сама за моей спиной снюхалась с Избранником. Неблагодарная сука! И это после всего, что я для нее сделал!»
«Мне показывали виллу в Австрийских Альпах, которую ты для нее построил», – был узнаваем хохоток Астроса, его жизнерадостная интонация. «Говорят, вы уже побывали там вместе? И как прошел ваш медовый месяц?
– Терпел ее свиную похоть, от которой содрогались Альпы.
– Когда ей особенно хорошо, она хватает тебя за ягодицы и старается разорвать надвое.
– Похотливая сука! Ей мало двоих и троих, ей нужен гарем мужчин.
– В самые острые, сладострастные минуты она начинает материться, как дворничиха.
– В постели ей нужны штангисты и тяжелоатлеты. Еще лучше танкисты и бульдозеристы вместе с гусеничными машинами.
– У нее на правом бедре родимое пятно, напоминающее дубовый листок.
– Да ладно притворяться ясновидящим. Твои с ней похождения хорошо известны. У меня есть фотография виллы, которую ты ей построил в Ницце.
– Я вовремя опомнился. Быть ее любовником – слишком большая плата за акции коммуникационных корпораций. Теперь, надеюсь, и к тебе пришло отрезвление.
– Сука продажная!..»
Пленка умолкла. Дочь встала из кресла, бледная, но спокойная. Она подняла на Гречишникова надменные глаза и, холодно, четко выговаривая слова, произнесла:
– Вам действительно не следовало прокручивать эту пленку. Теперь ее содержание будет всегда ассоциироваться с вами. Мы слышали голоса двух негодяев, грязно говоривших о женщине. Это водится среди мужчин, и не только в казармах. Но все это не дает мне повода дать волю личным чувствам. Интересы власти требуют, чтобы вы оставили этих людей в покое. Будем принимать их такими, какие они есть. Но и такими они остаются полезны для власти. Я вас провожу!
Она выпроваживала их, спускаясь следом по лестнице на солнечную веранду. Собиралась распроститься и уйти в далекую гостиную, где в лучах вечернего солнца светился драгоценный, из узорных стекол, абажур. Но к дому из аллеи вынырнул кортеж лакированных темных машин. Из черного лимузина, поддерживаемый охранниками, тяжко, повисая на их сильных руках, поднялся Президент.
Глава 22
Истукана под руки ввели на веранду, опустили в плетеное кресло. Нога в мягкой туфле, криво поставленная на пол, причиняла ему неудобство. Долго, напрягая все силы, он сдвигал ее, пока она не заняла естественное положение.
Убедившись, что он плотно уселся и все его грузное тело расплылось по креслу, охранники ушли с веранды. Встали внизу у ступенек, где переливался черной горой стекла и металла президентский лимузин и в хвост ему причалил огромный, словно из черного кварца, фургон реанимационной машины.
Истукан молча сидел в кресле, тяжело дыша. Его губы были в лиловых пятнах распада, обвислые щеки сплошь покрывала красно-фиолетовая сетка лопнувших капилляров. Было видно, что он страдает. Боль перекатывалась в нем, как пузыри газа.
– Вот, дочка, заехал к тебе по пути в больницу… Думаю, вдруг не увидимся… Каждый раз как последний… Хотел на тебя посмотреть… – выговорил он с трудом, выплывая из своей боли, как всплывает на поверхность мертвая рыба.
– Тебя мучают боли. Врачи сказали, что нужно лечь и они снимут боль. – Дочь подошла к нему, приобняла за опавшие плечи, поправила сбившийся воротник. А он поймал ее руку и прижал к своим расплющенным, пятнистым губам.
– Везде больно… В голове, в сердце, в желудке… Грызет меня изнутри… Проточил внутри нору, ходит и грызет в разных местах… Ночью не сплю от боли, слышу, как он хрумкает, сгрызает кости, кишки… Как дикобраз… Говорят, в аду боль адская… Какая же она в аду, если тут, на земле, терпеть ее невозможно…
Они держались за руки, словно хватались один за другого, не замечая присутствия посторонних людей, которые значили для них в минуту расставания не больше, чем окружавшие их предметы. Белосельцев смотрел на больного, обескровленного страданиями человека, ничем не напоминавшего яростного, неукротимого лидера, в своем безудержном стремлении столкнувшегося с невидимой, неодолимой преградой, расплющившей его лицо, разбившей внутренние органы, переломавшей вдребезги кости. Он старался понять, с какой неодолимой стеной произошло столкновение. Отпечаток какого препятствия виден на этом разбитом, сиренево-синем, как гематома, лице. Какой ужас поселился в этой яростной бесстрашной душе.
– К тебе стремлюсь, дочь… Ты моя плоть и кровь… Понимаешь меня душой и сердцем… Старшая, сестра твоя, пустяками набита, мишура в ней, все что-то выклевывает по-мелкому… Мать наша совсем растерялась, квохчет, как клуша над гнездом… Жалко ее… Ты одна мне помощница и советчица… Все твердят – «преемник, преемник»… Ты – мой преемник, тебе бы отдал власть… Ты ее не уронишь, дальше понесешь и возвысишь…
– Ты ее сам понесешь, папа… Подлечат тебя доктора и – опять молодец…
– Сил нет… Устал терпеть… Чуть меня накачают, а на другой день, как из дырявого мяча, воздух выходит… Врачи в смерть не пускают, держат на самом краю… Может, теперь отпустят… Заехал тебя повидать…
Он прижался щекой к ее теплой руке с беззащитностью обиженного ребенка. Белосельцев изумлялся, видя перед собой человека, которого история избрала для своей сокрушительной, жестокой работы. Насадила его, как отточенное острие, на древко, вонзила в горбатую спину усталого кита, и тот истек кровью, вывалился недвижной горой на берег. Огромная эпоха кончилась, умерла. Вместе с убитой эпохой умирает ее убийца, застрял в мертвой туше, как заржавленный гнутый гарпун. А история равнодушно от него отвернулась. Рыщет где-то в стороне, среди других народов. Выбирает себе героя, потрясая в небе сверкающим острием. Белосельцев смотрел на того, кого считал исчадием ада, главным виновником постигших страну несчастий. Теперь он испытывал к этому человеку подобие жалости.
– Они все меня ненавидят!.. Я у них отнял власть, а они пальцем не шевельнули, чтобы ее удержать!.. Жалкие, дряхлые, пошлые, погубили страну!.. Вцепились в нее худосочными лапками… Сосали, как комары, сквозь тонкие трубочки!.. А я их смахнул!.. Я спас в Советском Союзе все, что можно было спасти!.. Всю гниль и отбросы отсек!.. Они хотят меня судить за Беловежье, хотят повесить на беловежской сосне… Но если бы не я, нас бы давно разорвали узбеки, заполонили таджики, захватили казахи… В Кремле сидел бы толстобрюхий бай в тюбетейке, в Госплане разлегся бай в чалме, а в Политбюро верховодил шашлычник в кепке… Мы уже шли под откос, распевая песни о торжестве коммунизма, а я отцепил вагоны, в которых сидели подонки… Мы уцелели, а они кувыркаются, и никто из них не спасется… Я один, своими руками, и поэтому руки в крови!.. – Он с трудом поднял свою руку.
– Я расстрелял Парламент, полил Москву кровью… Но эта малая московская кровь остановила большую, российскую…
Хасбулатов с Руцким хотели гражданской войны… Честолюбцы, предатели хотели раскола армии… Если бы они победили, не было бы больше России… Я дал приказ танкам – и они убили много людей… Они мне снятся, я кричу ночами, прошу у них прощения, а они кидают в меня своими оторванными головами… Но все, что я сделал тогда, сделал не для себя, для России…
Я взял на себя страшный грех, но взял во имя России!..
Я разгромил Чечню, послал на Грозный воздушную армию, разрушил чудесный город. Но Дудаев был наркоторговцем, отрезал головы русским рабам, собирался взорвать Кавказ, и если бы не войска, штурмовавшие в кровавую новогоднюю ночь столицу бандитского государства, то сегодня абрек с Кавказа мог бы зайти в любой русский дом, силой взять дочь и жену, насиловать их на глазах распятого на стене хозяина.
Казалось, болезнь на время оставила Истукана. Глаза расширились, в них загорелся сухой страстный блеск. Дряблые мускулы наполнились сочной силой, и он сумел оторваться от кресла. Стоял, рослый, тяжелый, словно под ним был не пол деревянной веранды, а броня танка, а кругом ревели восхищенные толпы. Он вызывал на поединок весь мир, не выпускал из рук доставшуюся ему однажды власть. И если ему было суждено умереть, он был готов унести с собой под землю весь белый свет – с Кремлем, с Москвой, с Волгой, чтобы они не достались другим.
– Где мои соратники, помощники, верные советники?.. Все оказались дрянью, идиотами, предателями!.. Я их приближал, возвышал, показывал миру как великих реформаторов и творцов, как «птенцов гнезда Петрова», а они один за другим спивались, проворовывались, перебегали к врагам, и я их выкидывал на свалку, где они до сих пор гниют.
