Александр Проханов - Господин Гексоген
– Прошу садиться, – указала Дочь на диван под портретом. – Что-нибудь выпить? Водка, виски, вино?
– За ваше здоровье – только терпкое красное вино, – церемонно ответил Гречишников, и было видно, что хозяйке понравился его ответ. Служитель принес бокалы, бутылку французского вина, вазу с фруктами. Сама же хозяйка устроилась в кресле, положив ногу на ногу, не стараясь их слишком прикрыть. Повесила на кончики пальцев белую легкую босоножку. Приложила к уху маленькую удобную трубку.
Белосельцев мог хорошо рассмотреть властительницу. Дочь была на последнем излете молодости, когда свежесть кожи, стройность стана, мелодичность голоса приходилось поддерживать тщательным уходом, упражнениями, покроем туалетов, девической манерой говорить и держаться. Но во всем ее облике уже проступала неодолимая тяжеловесность, одутловатость лица, голубизна набухших сосудов, желтизна увядающей кожи, грузность бедер, не скрываемая девичьим сарафаном. Движения рук были сильны и властны, словно она с их помощью не только расставляла столовые сервизы или брала телефонные трубки, но и двигала полки, направляла эшелоны, меняла кабинеты министров. Подбородок, мясистый и выпуклый, говорил о надменности, унаследовал черты отцовского неукротимого честолюбия и яростного, напролом, движения к цели. Губы – плотоядны, чуть вывернуты, готовые вкушать, целовать, изрекать любезности, продуманные умные сентенции, которые в минуту гнева могли смениться яростным площадным выражением, оскорбительной насмешкой. Ноздри, розовые от солнца, были чувственны, вдыхали воздух так, словно искали в нем источник наслаждения – душистый букет, или вкусное блюдо, или запах духов, или отдаленное веяние мужского табака.
Белосельцев мысленно писал ее портрет – не тот, витринный, царственный, в синем бархате, который должен был обмануть и польстить, но тот, что был важен разведчику, обнаруживал уязвимые места в психологии, сквозь которые можно было прорваться и овладеть личностью. Гречишников, давно нарисовавший такой портрет, теперь лишь осторожно сличал его с подлинником.
Дочь сжимала трубку в сильном волевом кулаке и раздраженно, зло выговаривала невидимому собеседнику, который, по-видимому, был руководителем одного из телеканалов.
– Вы снова, в нарушение моих указаний, показали Президента так, как его могут показывать только лютые враги… А я вам говорю, что такие показы лишь усиливают слухи о недееспособности Президента, о его неизлечимой болезни… Я хочу знать, из какой кассы вы получаете деньги за работу? Может быть, вам приносят тайный конверт от Зюганова?.. Вы слушайте, что я вам говорю… Если вы не обладаете достаточным профессионализмом, мы легко подыщем другого руководителя, который был бы не чужд профессиональной этике и чувству личной признательности. В последний раз прощаю вам этот промах, граничащий с должностным преступлением… – Она прекратила разговор, оставив по ту сторону телефонного провода раздавленного, оскорбленного директора.
Следующий разговор велся ею в доверительных настойчивых интонациях, в которых сквозила едва скрываемая ирония, какая звучит в голосе доброжелательного человека, разговаривающего с ребенком или с почтенным, близким к слабоумию стариком. – Мне кажется, на должность Уральского военного округа нам с вами не найти лучшей кандидатуры… Это тыловой округ, пусть боевой генерал отдохнет после ратных трудов на Кавказе… К тому же он опытный хозяйственник и строитель… Надо учитывать, что это округ, который особенно дорог Президенту, и фигура командующего, разумеется, с ним оговаривалась… Когда генерал вчера приезжал к нам на дачу, он прекрасно о вас отзывался… В вашем споре с Начальником Генерального штаба он, безусловно, на вашей стороне… Давайте утвердим его кандидатуру, а я, в свою очередь, обещаю поговорить с вице-премьером об увеличении вертолетного военного заказа…. Вот и спасибо… Низко вам кланяюсь… – Она торжествующе улыбалась, поигрывая умолкнувшей трубкой. А в обширном кабинете на Арбатской площади грузный, с розовой лысиной Министр обороны обескураженно сел в мягкое кресло. Потребовал у порученца стакан воды, чтобы запить гипертонические таблетки.
Третий разговор велся ею в игривой манере, белая босоножка трепетала на кончиках пальцев.
– Нет ничего, что бы я для тебя не сделала, мой дорогой, но здесь пойди мне навстречу, хоть единственный раз…. Я не настаиваю, я нежно прошу… Ничем мне эта персона не дорога, а просто симпатична… Я увлеклась его текстами, способствовала изданию его книги… Уверяю тебя, он вполне заслужил не только большой гонорар, но и престижную премию… К тому же он единственный русский в этой компании… Мы же должны признать, что русская литература делается хотя бы отчасти русскими… Ты прав, я действую не столько логикой, сколько обаянием… Согласна, как-нибудь поужинаем, если у те-бя нет более привлекательного общества, чем мое… Целую, родной… – Босоножка упала, и она не спешила ее надевать. Тон следующего разговора был холодно-сдержанный, с соблюдением дистанции, как если бы ее собеседником был начальник протокола.
– Не торопитесь отвечать на приглашение Мэра… Пусть понервничает… Я не верю в искренность его заявлений… Однажды изменивший прячет эту измену глубоко в своем вероломном сердце… Дайте ему понять, что мое присутствие возможно лишь в случае, если все торжество пройдет под знаком уважения к Президенту… Ему лучше знать, каким образом… Пусть назовет свой новый мост Президентским… Или пусть прикажет своему присяжному певцу, которого, кажется, опять не пустили в Америку, сославшись на то, что он то ли наркоторговец, то ли карточный шулер, – пусть прикажет ему исполнить песню во славу Президента… Если все эти условия будут соблюдены, я, быть может, приду… Но ответ дадим в самый последний момент….
Белосельцев наблюдал и слушал, понимая, что сквозь эту маленькую телефонную трубку стремится множество личных и государственных интересов, адресованных больному всевластному Президенту, и каждый из этих интересов тщательно исследуется, оценивается, отбраковывается этой молодой умной женщиной, влияющей на судьбу государства, стоящей на страже фамильной власти. И внезапная на этой даче художественная ассоциация – картина Сурикова, на которой царевна Софья, заточенная в монастырь, презрительно и зло глядит сквозь решетку, и на этой решетке качается повешенный стрелец.
– Ну вот, наконец, слава богу, сеанс связи закончен. Теперь я к вашим услугам, – повернулась к ним Дочь, колыхнув в вырезе сарафана округлой, полнеющей грудью. – Не сомневаюсь, что чрезвычайные обстоятельства привели вас ко мне. – Мы явились невольными свидетелями ваших разговоров, и я подумал, что, видимо, вот так беседовала с придворными Екатерина Великая. Есть нечто особенное в поведении русской женщины на троне. – Гречишников произнес это с едва ироничным поклоном, и Белосельцев опять поразился многоликости этого искушенного человека. Дочь усмехнулась, показывая, что понимает иронию, но было видно, как ей приятна эта тонкая замаскированная лесть.
– Я буду говорить откровенно, надеясь на то, что всем моим служением, безграничной преданностью Президенту и вам, блистательно воплощающей и продолжающей деяния отца, я заслужил право высказываться без обиняков на тему, не касающуюся меня лично, но затрагивающую судьбу государства и первого в нем лица. – Эту тираду в стиле классической риторики Гречишников произнес со смирением, но и с холодной твердостью. – В обществе нарастает тревога. Президент нездоров, и я знаю – сегодня он опять отправляется в клиническую больницу, где ему должны провести курс оздоровительной терапии, поддержать его многострадальное сердце. Многие государственные дела не решаются, ждут его выздоровления. Другие, самые неотложные, ложатся на ваши плечи. Но как бы вы ни утруждали себя, каким бы талантом и рвением ни обладали, вам не справиться с нарастающим потоком проблем, которые, будучи нерешенными, копятся, закупоривают жизнетворные сосуды и органы государства, грозят превратиться в кризис, быть может, трагический для страны и нынешней власти. – Гречишников тонко и умно выбирал выражения, словно касался самых чувствительных точек в сознании сидящей напротив женщины. Знал ее хорошо, ведал расположение ее психологических центров, умело возбуждая в ней внимание, тревогу, глубинные страхи.
Дочь, поджав волевые губы, насупив брови, внимала, не перебивая.
– Почувствовав временную шаткость власти, распознав ваше одиночество, к вам устремилось множество хитрецов, льстецов, проходимцев. Вам, доверчивой и чистосердечной, трудно распознать предателя, трудно избежать вероломства. Так было со всякой властью, при всех дворах и правителях. В нашей недавней истории мы видели, как соратники Сталина, умертвив больного Вождя, разделались с его наследством.
